Дневной Апостол 1-го февраля 1840 года
Некоторый инок, по неисповедимым судьбам Божиим, вступил в поприще искушений. В день вступления его в это поприще, на Литургии, читали 62 зачало 1-го Соборного послания Петрова: Возлюбленный, не дивитеся еже в вас раждежению ко искушению вам бываему и проч. [329] Особенно поразили инока слова, возглашенные Апостолом: Время начати суд от дому Божия [330]. Иноку показалось, что эти слова провозглашены именно для него. При наружном действии человеков и бесов, которые суть лишь слепые орудия Божественного Промысла, совершается таинственный, высший суд — суд Божий [331]. Если следствие этого суда есть наказание, то оно есть следствие правосудия. Если ж следствие правосудия есть наказание, то оно есть обличение виновности, обличение — от Бога. Напрасно же считаю себя праведным, несправедливо наказываемым, усиливаюсь хитрыми оправданиями, которые сам в совести моей признаю ложью, извинить себя, обвинить людей. Самозванец-праведник! обрати взоры ума на грехи твои, неведомые человекам, ведомые Богу и сознаешься, что суды Божии праведны, а твое оправдание — бесстыдное лукавство. С благоговейной покорностию воздай славословие суду Божию и оправдай орудия, избранные Богом для твоего наказания. Мир Христов низойдет в твое сердце. Этим миром примиришься с твоими скорбями, — с самоотвержением предашь воле Божией себя и все. Одно, одно попечение останется в тебе: попечение о точнейшем, действительном покаянии, разрушающем вражду между человеком и Богом, усвояющем человека Богу. Основание покаяния — сознание, полное сознание своей греховности.
Размышление о вере
Изливаю глаголы сердца моего, тихо волнуемого радостию нетленною и несказанною. Братия! Приникните чистою мыслию в слова мои и насладитесь пиром духовным! Вера во Христа — жизнь. Питающийся верой вкушает уже во время странствования земного жизнь вечную, назначенную праведникам по окончании этого странствования. Господь сказал: Веруяй в ?я имать живот вечный [332]. Верою угодники Божии претерпели жестокие искушения: имея в персях богатство и наслаждение живота вечного, они вменяли ни во что жизнь земную с ее прелестями. Верою они принимали скорби и страдания, как дары от Бога, которыми сподобил их Бог подражать и причащаться Своему пребыванию на земле, когда Он благоволил единым из Лиц Своих принять естество наше и совершить наше искупление. Наслаждение безмерное, рождаемое верою, поглощает лютость скорби так, что во время страданий ощущается только одно наслаждение. Засвидетельствовал это великомученик Евстратий в предсмертной молитве своей, склоняя под меч голову. «Телесные мучения, — говорил он Богу, суть веселия рабом Твоим!» [333] Верою святые погрузились в глубину смирения: они узрели чистым оком веры, что жертвы человеческие Богу — дары Божии в человеке, долги человека, ненужные Богу, необходимые, спасительные для человека, когда человек старается приносить, усугублять, уплачивать их. Услышите, людие Мои, говорит Бог, и возглаголю вам, Исраилю, и засвидетельствую тебе: Бог, Бог твой есмь Аз. Не о жертвах твоих обличу тя; Моя бо есть вселенная и исполнение ея [334]. Что же имаши, егоже неси приял? Аще же и приял еси, что хвалишися, яко не приемь? [335] Всякому, емуже дано будет много, много взыщется от него и емуже предаше множайше, множащие истяжут [просят] от него [336]. Божии святые чудодействовали, воскрешали мертвых, предвозвещали будущее, упоены были духовною сладостию и, вместе, смирялись, трепетали, видя с недоумением, удивлением, страхом, что Бог благоволил ущедрить персть, — персти, брению вверил Святаго Духа Своего. О ужас! Нападает от зрения этих таинств молчание на ум зрящий; объемлет сердце несказанная радость; язык изнемогает к поведанию. Верою вступили святые в любовь к врагам: око ума, просвещенное верою, неуклонно смотрит на Бога в Промысле Его, и этому Божественному Промыслу приписывает все внешние наведения. Так Давид, зревший пред собою Господа выну, чтоб пребывать непоколебимым в мужестве при всех скорбях и попущениях, усиливающихся поколебать и возмутить сердце [337], сказал о Семее, когда Семей проклинал его и кидал в него камнями: Господь рече ему проклинати Давида. Что вам и мне, сынове Саруины, помыслы гнева и мщения! оставите его, и да проклинает! оставите его проклинати мя, яко рече ему Господь: негли призрит Господь на смирение мое [338]. Душа приемлет искушения, как врачевания своих недугов, благодарит Врача — Бога, и поет: Накажи [искуси] мя, Господи, и испытай мя, разжзи утробы моя и сердце мое [339].
При таком рассматривании искушения люди и прочие орудия искушений остаются в стороне, как орудия. Нет на них злобы, нет вражды! Душа, славословящая Создателя, благодарящая Врача Небесного, в упоении несказанными чувствами начинает благословлять орудия своего врачевания [340]. И вот! внезапно возгорается в ней любовь к врагам; человек бывает готов положить душу за врага своего, — видит в этом не жертву, но долг, долг непременный раба неключимого. Отселе небо нам отверсто, — входим в любовь к ближним, ею — в любовь к Богу, бываем в Боге, и Бог бывает в нас. Вот какие сокровища заключает в себе вера — ходатай и податель надежды и любви. Аминь.
1840 года, Сергиева пустынь.
Сад во время зимы
В 1829 году проводил я зиму в Площанской пустыне [341]. И поныне там, в саду, стоит уединенная деревянная келлия, в которой я жил с моим товарищем. В тихую погоду, в солнечные ясные дни, выходил я на крыльцо, садился на скамейку, смотрел на обширный сад. Нагота его покрывалась снежным покрывалом; кругом все тихо, какой-то мертвый и величественный покой. Это зрелище начало мне нравиться: задумчивые взоры невольно устремлялись, приковывались к нему, как бы высматривая в нем тайну.
Однажды сидел я и глядел пристально на сад. Внезапно упала завеса с очей души моей: пред ними открылась книга природы. Эта книга, данная для чтения первозданному Адаму, книга, содержащая в себе слова Духа, подобна Божественному Писанию. Какое же учение прочитал я в саду? Учение о воскресении мертвых, учение сильное, учение изображением действия, подобного воскресению. Если б мы не привыкли видеть оживление природы весной, то оно показалось бы нам вполне чудесным, невероятным. Не удивляемся от привычки; видя чудо, уже как бы не видим его! Гляжу на обнаженные сучья дерев, и они с убедительностию говорят мне своим таинственным языком: «Мы оживем, покроемся листьями, заблагоухаем, украсимся цветами и плодами: неужели же не оживут сухие кости человеческие во время весны своей?»
Они оживут, облекутся плотию; в новом виде вступят в новую жизнь и в новый мир. Как древа, не выдержавшие лютости мороза, утратившие сок жизненный, при наступлении весны посекаются, выносятся из сада для топлива, так и грешники, утратившие жизнь свою — Бога, будут собраны в последний день этого века, в начатке будущего вечного дня, и ввергнуты в огнь неугасающий.
Если б можно было найти человека, который бы не знал превращений, производимых переменами времен года, если б привести этого странника в сад, величественно покоящийся во время зимы сном смертным, показать ему обнаженные древа и поведать о той роскоши, в которую они облекутся весной, то он, вместо ответа, посмотрел бы на вас и улыбнулся — такой несбыточной басней показались бы ему слова ваши! Так и воскресение мертвых кажется невероятным для мудрецов, блуждающих во мраке земной мудрости, не познавших, что Бог всемогущ, что многообразная премудрость Его может быть созерцаема, но не постигаема умом созданий. Богу все возможно: чудес нет для Него. Слабо помышление человека: чего мы не привыкли видеть, то представляется нам делом несбыточным, чудом невероятным. Дела Божии, на которые постоянно и уже равнодушно смотрим, — дела дивные, чудеса великие, непостижимые.
И ежегодно повторяет природа пред глазами всего человечества учение о воскресении мертвых, живописуя его преобразовательным, таинственным действием!
1843 года, Сергиева пустынь.
Древо зимою пред окнами келлии
Зиму 1828 года я провел в монастыре преподобного Александра Свирского. Пред окнами моей келлии стояло древо, разоблаченное морозами, как скелет, разоблаченный смертию. Уединение изощряет чувства, изощряет мысль; круг действия их расширяется. Между тем море, о котором святой Иоанн Лествичник говорит, что ему непременно должно взволноваться, волновалось [342]. Обнаженное древо служило для меня утешением: оно утешало меня надеждою обновления души моей.
