– Le boeuf en broche?
Бык на вертеле! Похоже, я нашел то, что искал.
– Именно!
– Это за церковью. На футбольном поле, с другой стороны холма. Мимо не проедете.
Человек посмотрел на часы.
– Могут начать в любой момент.
И отодвинул ограждение.
По другую сторону главной улицы асфальт расчертили на квадраты известкой. Хотя было только три часа ночи, половину квадратов уже заняли продавцы. Они ставили столы и распаковывали товар: кресла XIX века, карманные игровые приставки, колпаки на ступицу колеса, горшки, чтобы готовить еду, кастрюли и сковородки, стекло, статуэтки, книги, куклы… В разных странах мира я провел несчетное количество рассветных часов, копаясь на блошиных рынках при бело-голубом свете шипящей горелки, в надежде заметить мерцание старинного стекла или тусклый блеск серебра в гнезде измятых газет.
Я сразу почувствовал себя как дома.
Торговые ряды перед церковью местные жители заняли раньше всего. Предлагали по большей части продукты. Одна женщина развешивала связки лука и чеснока, другая с трудом ворочала тыкву, привезенную в детской коляске.
Мы осторожно продвигались в толпе бесцельно слоняющихся торговцев, а те нисколько не спешили уйти с дороги. Краем глаза я увидел группу людей вокруг фигуры, напоминающей быка в натуральную величину, но с ярко-голубой шкурой. Его ноги закрывала длинная юбка, а в середине спины зияла большая круглая дыра.
– Ты видела?!
– Что?
– Ничего.
Кто мне поверит? Я и сам едва поверил своим глазам.
С другой стороны холма народу было меньше. Нас опять обступила тишина, прерываемая визгом бензопилы, вгрызшейся в дерево. Небо впереди осветилось, и мы почуяли дым.
На футбольном поле было светло и кипела работа. Ставили шатры в синюю и белую полоску; самый большой занял ближнюю треть поля, позади стояли два поменьше. Другие палатки натянули вдоль боковых линий, почти все были открыты, у входа стояли лотки или игорные столы.
Участок у самой дороги обнесли крепкой деревянной оградой. Внутри завывали пилы, в воздух летели искры. Мы припарковались в полумраке и пошли к ограде.
На одном краю участка беспорядочной массой лежали стволы и голые ветви. Это были мертвые деревья, поваленные прошедшим летом и высушенные. Два человека пилили их, остальные грузили короткие чурбаки на тачки и везли к узкой яме длиной с площадку для крикета. Изнутри яма была обложена железными листами, из неё подымалось пламя. За огнем молча следили ещё два человека. Они ворошили поленья и старались побыстрее отскочить подальше от свирепого жара, который хорошо чувствовали даже мы.
Человек, облокотившийся на забор в нескольких метрах от нас, что-то сказал мне, но я не расслышал. Когда я переспросил: “Comment?”[56] – он подошел ближе.
– Англичанин?
– Австралиец.
– Австралия! Я ж там был! Сидней бридж. Фостерс бир[57].
Он сделал вид, будто хватает под мышку мяч и бежит. “Регби” прозвучало как “рюгби”.
Очень точная формула моей родины.
Я кивнул в сторону костра.
– Когда начало?
– Уже час горит.
Он показал на людей с пилами и тачками:
– Яму наполняют… – и резко опустил сложенные ладони, – …получаются угли.
– А потом сколько ещё ждать?
– Потом?
Он поднял три пальца – жаровня будет готова через три часа. Затем кивнул на одну из палаток, стоявших позади самой большой. Очевидно, именно там обрабатывали тушу.
– Он появится в шесть.
Широкая ухмылка.
– Еще креветку для вашего барбекю, а?
Длинная рука Крокодила Данди достала меня даже в такой дали от Австралии[58].
Один из “хранителей огня” что-то крикнул нашему другу, и тот растворился в ночи.
– Что это за креветки для барбекю? – спросила Мари-Доминик.
– Ты тогда была ещё маленькая.
Мы осторожно бродили по полю и заглядывали под тенты, обходя стальные ограждения, за которыми в палатках поменьше трудились мясники. Потом дремали в машине: заснуть как следует мешали несмолкаемые разговоры и визг пилы. Через пару часов, окоченевшие и взъерошенные, мы выбрались наружу. Над отдыхающими полями, где в белом тумане беспокойно двигались коровы, поднималось красное солнце, круглобокое, как тыква.
Дрожа от холода, мы приблизились к кострищу, над которым колыхался жар. Не прогорело всего несколько веток, остальные поленья превратились в рдеющий слой раскаленных углей. За ночь к яме с обоих концов подтащили опоры. Прямоугольные стальные столбы, крашенные зеленой краской, были укреплены с четырех сторон и привинчены к широким базам. Теперь они ждали груз. Выемки в верхней части столбов показывали, куда ляжет вертел.
Большой шатер ожил. Полог был поднят, люди разбились на группы и стали переносить столы на козлах. В шатре хватило бы места для цирка со слонами; сколько же народу нужно, чтобы съесть вола?
Временные границы исчезли. В иные века такие же люди, как эти, как мы, приходили сюда посмотреть на состязание рыцарей в доспехах, повешение или сожжение еретика, послушать благодарственную мессу в честь важной победы, повеселиться на карнавале с пивом, играми, танцами, лицедеями.
В этот момент все обернулись и стали чему-то смеяться.
– Смотри! – Мари-Доминик расплылась в улыбке.
Там была голубая корова, которую я видел ночью, но теперь из дырки в спине торчало туловище человека в темно-красной блузе, а его ноги скрывались под юбкой. Человек неуклюже скакал по полю и размахивал деревянным мечом, своими дурачествами нарушая торжественность минуты. История этого образа ведет к средневековой буффонаде, святочному королю шутов. “Наездник” в похожем костюме – традиционный участник английского танца моррис (от слова “мавританский”). Еще шаг назад, и перед нами настоящий мавр, африканский завоеватель Испании, а если бы история не сделала крутой поворот, то и всей Европы. Чем дальше удаляешься от города, тем ближе к тебе подходит прошлое.
Где-то за палатками кашлянул мотор, сделал паузу и хрипло взревел. Выдыхая в холодный воздух облачка выхлопных газов, из-за угла появился неповоротливый трактор. На подъемном устройстве перед кабиной машиниста, точь-в-точь как вязанка веток у танка в 1917-м, был вознесен виновник нашего приезда – полтонны мяса и костей.
Загородки отодвинули. Все молча наблюдали, как трактор проезжает на площадку и тряско ползет к нам по неровной земле. Те из нас, кто стоял и грелся у ямы с углями, опершись на ограждение, отступили и как один повернулись к машине и её грузу. На лицах было написано благоговение, всех охватил невольный трепет. Бык в голубой шкуре перестал плясать и опустил меч. Если он собирался посмеяться над животным в разгар торжества, похвалиться победой над ним, то момент был неподходящий.
Хотя смерть на бойне унизительна, хотя зверя освежевали и выпотрошили, отрубили ему голову и копыта, распластали между решетками и проткнули восьмигранным вертелом – он не утратил ни крупицы своего скрытого величия. Прав Сент-Экзюпери: “Совершенство – это не когда нечего добавить, а когда нечего отнять”. Перед нами по-прежнему был тот, кто яростно бросается на матадора; тот, через кого прыгают акробаты на фреске в Кносском дворце; тот, кто воплощает мужское начало на рисунках Пикассо, – сам Минотавр.
И мы собрались, чтобы сожрать его.
Мы ели мясо всю свою жизнь, но брали только куски. Вид целого животного открыл нам, как мы похожи. И он, и мы сотворены из плоти, ходим, едим, дышим, размножаемся и умираем. Вот истинный смысл моего поиска “утраченного”. И более того: я испытал чувства, которые наше мелочное общество забыло и, быть может, никогда не вспомнит, – смирение, благоговение и глубокое уважение.
Глава 22
Сначала найдите свой пир
Ангельский хлеб съел человек, и он послал ему вдоволь мяса[59].
Псалтирь, псалом 78, Библия короля Якова
– А потом? – спросил Борис.
– Потом мы обедали.
– Вы и ваша супруга?
– И около пятисот новых знакомых, как вы можете догадаться.
Я огляделся вокруг. Что за место он выбрал для встречи?
Мы сидели перед маленьким ресторанчиком на углу улицы Морийон в 15-м округе. Через дорогу в оба конца улицы насколько хватало глаз тянулся парк Жоржа Брассенса. Строго напротив нас стояли широкие каменные ворота, на столбах красовались статуи быков в натуральную величину. Надпись на воротах бестактно оповещала о том, что с 1894 по 1970-е годы здесь были скотопригонный двор и бойня. Немного дальше в парке виднелся бюст военного ветеринара Эмиля Декруа, пропагандиста, как осторожно указывала надпись на постаменте, гиппофагии – поедания лошадей. Здесь их забивали тысячами.
– Я подумал, вам будет привычно, – сказал Борис.
– Можете смеяться, но это было очень достойное зрелище, с глубоким смыслом.
– Как вы знаете, я не смеюсь над едой. И мне не надо объяснять, что зажарить тушу на вертеле – это искусство.
