— Ты меня не знаешь. Да и как это ты можешь меня знать? Ты же никого, кроме себя, не видишь. Когда я была моложе… Прежде я чувствовала себя молодой. А из-за тебя я чувствую себя старой. И ведь я старалась. Старалась поступать правильно. Старалась и старалась… Я хотела… я хотела только, чтобы меня оставили в покое. Ты не был мне нужен. Я не просила тебя являться сюда и навязываться.
— Но ты брала все, что я тебе давал. И не говори, что тебе никто не нужен. Я обходился с тобой, как с королевой. Вот погляди на все на это, что я тебе надарил!
— И говорит, говорит! Не понимаю, чего ты этим думаешь добиться. — Она, казалось, кончила и собиралась уйти. Но тут добавила: — Неужели ты не можешь понять? Ты нам не нужен.
— Все дело в том, что ты бесишься, если видишь человека, который не ползает на брюхе. Что, скажешь, не так? И ты хочешь, чтобы я ползал, как все остальные… как Эрик ползал. Посмотри-ка на тех, кто тут живет. На тех, кто с тобой не здоровается. Только посмотри на них. Ни одного настоящего мужчины. Все лежат на спинках — топчи их, кто хочет! У них не хватает духу встать и ходить, как сделал я. И вот поэтому ты стараешься доказать, будто это я вонючка. Я!
— И говорит, говорит!
— Заткнись и послушай меня. Это они хотят, чтобы ты вела себя вот так. Ты им не по нутру, потому что тебе повезло. Не будь у нас денег, машины и манто, нм было бы наплевать, живи у тебя хоть сотня мужиков. А хотят они только одного: чтобы ты барахталась в такой же грязи, как и они. Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь? Я мог бы тебе сказать, что мне говорили люди, — у тебя бы от этого ногти на ногах слущились. И только потому, что я играю в лиге. Разве не так? Ты же знаешь, что так. Скажи, что это так!
— Ты не знаешь. Ты не знаешь, каково это.
— Нет, знаю. Они ненавидят меня, ненавидят тебя… даже Йена и Линду ненавидят. Только ты не хочешь этого видеть. Почему-то, как дура, как полоумная, ты обязательно хочешь думать на их лад.
Она извивалась у стола, стучала по нему, требуя молчания, мотала головой так, словно я схватил ее, а она вырывается.
— Ты не знаешь. У тебя всегда все было.
Кто-то — скорее всего мистер Фарер — дубасил в стену, потом застучал у камина. Я грохнул в ответ кочергой. Сверху в камин свалился кусок штукатурки. По шлаку бегали ребята и визжали — играли во что-то.
— Сейчас сюда явится полиция, — сказал я ей. — Достань-ка пиво и включи телевизор, чтобы он прогрелся.
— Для тебя нет ничего чистого, — бормотала она. — Ты пачкаешь все, к чему прикасаешься.
— Уж очень ты чувствительна. Мне эти разговорчики тоже не нравятся, но я ведь не жалуюсь. Те люди, про которых я говорил, — они мои приятели, мои болельщики. Мне все равно, что они думают. А попробуют заикнуться мне об этом, я вобью им зубы в глотку. А ты… ты злишься, что я вам помогаю.
Она задумчиво посмотрела на меня, словно пораженная неожиданным открытием.
— Слава богу, есть в моей жизни то, чего ты не касался. Есть хоть что-то чистое, — сказала она. — И это-то тебя и доводит. Теперь я все понимаю. Как ты, значит, ненавидишь Эрика! Его ты коснуться не можешь! Благодаря ему я и могу выдержать все это. Благодаря ему, и Лин, и Йену. Единственное хорошее во всем этом…
— Валяй, валяй договаривай. Можешь заодно снова поставить на решетку его поганые башмаки. Давайте-ка все встанем на колени и помолимся за блаженную душу Эрика — отца этого дома.
— Как он тебя бесит! — говорила она с радостью, потому что думала, будто нашла, наконец, чем меня можно уязвить.
— Ничего полоумнее и выдумать нельзя — башмаки покойника на каминной решетке. Черт подери, да сейчас людей отправляют в сумасшедшие дома и за меньшее. А ты их даже чистила! Будто он их вот-вот наденет. Да я про тебя столько знаю, что могу продержать тебя в смирительной рубашке до конца твоих дней.
— Что… что ты знаешь о том, каким хорошим был Эрик? Как он нас всех любил? Откуда тебе знать, как заботится о своей семье приличный муж и отец? И как он работал? Ну что ты знаешь об Эрике?
— Я знаю, что не так-то уж много он сделал, судя по тому, что я тут застал. Я знаю, что он проткнул себе кишки напильником. Уж до того он был хороший муж и отец, что попросту убил себя на этом станке. Никакой это не несчастный случай…
Она наткнулась на стол.
— Ты хочешь убить меня! — взвизгнула она. — Ты ведешь себя со мной так, словно меня нет. Я для тебя пустое место. И ты заставляешь меня думать, будто я действительно пустое месте. Что бы я ни делала, ты все ломаешь. Ты не даешь мне жить. Ты заставляешь меня думать, будто меня вообще нет.
Она добралась до стула и запястьем откинула волосы с лица. Она задыхалась и всхлипывала, совсем обессилев.
— Я хочу жить с тобой. И вовсе не хочу тебя давить.
— Что бы я ни делала, по-твоему, выходит, что это неважно. Из-за тебя мне кажется, что я мертвая.
— Но ты же мне нужна! — закричал я.
— У тебя все есть, но меня ты не получишь!
Она была где-то далеко-далеко — вот-вот исчезнет совсем.
— Ты же не хочешь, чтобы я ушел совсем, верно? Скажи, что не хочешь. Скажи, что ты не хочешь, чтобы я ушел.
— Я не хочу, чтобы ты оставался, — сказала она медленно, вымученно, механически повторяя мысль, к которой слишком привыкла, чтобы отбросить ее. Она вся застыла. Глаза остекленели. И я подумал бы, что она умерла, если бы ее губы не продолжали твердить все то же.
2
Приехав в субботу в «Примстоун», я увидел, что моя фамилия вычеркнута из списка игроков, назначенных на эту игру. Никто не знал, почему именно, — если только причиной не было мое отсутствие на тренировке в четверг, — и члены комитета порекомендовали мне обратиться к Джорджу Уэйду, которого на стадионе не оказалось. Я вдруг обнаружил, что нисколько не встревожился. И даже почувствовал облегчение. Я больше не хотел играть в регби, а это был самый простой выход.
Я поехал обратно на Фэрфакс-стрит и снес свои вещи в машину. Миссис Хэммонд заперлась с детьми на кухне, — как и раньше, когда я зашел с работы переодеться, — так что я не стал прощаться.
Пока я разъезжал по городу, до меня все время доносился рев зрителей на стадионе. Прежде я не замечал, как этот рев заполняет долину, — на Маркет-стрит, где перед магазинами толпились покупатели, головы поворачивались в сторону Примстоуна, точно белесые цветы. Я остановился и купил дешевое издание «Я нравлюсь кому-то там наверху».
Я снял себе угол неподалеку от автобусной станции, там же, где жил несколько лет назад, когда только ушел из дому. Владелец теперь был другой. Когда Камерон, новый хозяин, привел меня в комнату, там спало двое. По разбросанной одежде я понял, что это автобусные кондукторы. К оконному стеклу были прилеплены эмблемы Эйре и голая красавица. Плата — фунт в неделю и три шиллинга за завтрак. Я вернулся к тому, с чего начал.
Заплатив деньги, я ушел и устроился в автомобиле, который поставил на пустыре за домом. Я начал читать историю жизни Грациано, а потом уснул. Вернулся я в комнату около полуночи. Теперь в ней никого не было. Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем я задремал. Утром я проснулся от их храпа. На тумбочке возле кроватей стояли две бутылки пива и новенький будильник, а на комоде еще одна пустая бутылка подпирала «Английских красавиц».
Камерон сидел без пиджака на крыльце и читал воскресную газету. Он приставил ладонь к глазам, загораживаясь от косых лучей утреннего солнца.
— Ранняя пташка! — сказал он. — Что, эти два будильника не дали вам спать?
— Я даже не слышал, когда они вернулись.
— Все деньги в карманах целы? — Он посоветовал мне проверить. — Завтракать будете?
— Я ухожу.
— Ну, так мне будет меньше возни… если только вы не заявитесь завтракать позже. Мне по воскресеньям приходится стряпать на четырнадцать человек. Бог знает что такое, верно?
— Вы же берете за это вполне достаточно. Так чего вам беспокоиться?
— Да это никакое не беспокойство, — неопределенно сказал он. — Разве что вот вы решили бы позавтракать. Поэтому-то я и посмотрел на вас таким странным взглядом, когда вы вышли. Может, вы обратили внимание? Я всегда пускаю в ход этот взгляд, когда думаю, что от человека можно ждать неприятностей. И знаете, часто помогает.
— Я никакого взгляда не заметил, — сказал я.
— Неужто? — В его кротких глазах появилось недоумение: как это они оказались бессильными? — Вас ведь зовут Артур Мейчин?
Когда я кивнул, он постарался придать себе серьезный вид, а может быть, и заинтересованный.
— Я так и подумал, когда вы вошли. Мне ваше лицо показалось знакомым. Я видел вас в Примстоуне. — Он полистал свою газету. — Как это вас занесло в наш район? Воздух тут почище? Или какие-нибудь неприятности, а?
— Нет.
— Ну, я вам поверю на слово. Не забудьте. Вообще-то я пущу к себе кого угодно. Я не из разборчивых, но только чтобы никаких неприятностей. Нет уж, спасибо. Я верую в полнейший мир. Чтобы ни драк, ни неприятностей — вообще ничего, — он развел руки в стороны, отметая всякую мысль о неприятностях. — Уж лучше я сам буду спать в доме.
