Выждав, пока насекомое успокоится и вновь примется за прерванный ужин, шаграт осторожно освободил хвост, согнул его вибрирующей дугой и с силой ударил острым кончиком в отчетливо ощущаемое место базирования противника. Оглушенный враг безвольно разжал челюсти и вывалился в пыль, откуда был немедленно подхвачен слюнявой пастью.
Хитиновая оболочка звонко хрустнула на зубах, а удовлетворенный шаграт вновь аккуратно сложил хвост, прислушиваясь к раздающимся из хозяйского дома звукам.
— Она не вернется… Никогда… Никогда… Не вернется… не… — как заведенная, шептала и шептала женщина, и терлась щекой о мокрую подушку.
— Куда денется! — безапелляционно заявила повитуха, швыряя в таз окровавленные тряпки и принимаясь подстилать под роженицу сухие и чистые. — А не вернется — так что ж? Еще родишь. Не первый раз, чай…
— Девочка моя… — не слушая жестоких повитухиных речей, звала женщина. — Ой, девочка…
— Ой, да что ж это такое! — возмутилась повитуха. — Кабы ты молодуха была, да так убивалась-то! А то — еще одна обуза мужику на шею родилась, тумтуку твоему немощному! Только одно и умеет — женку брюхатить!
— Девочка…
— Дочку мы хотели, — смирно сказал лысеющий тумтук и задергал выпирающим из-под тонкой кожи кадыком. — Пацаны одни, сама видишь. Как же без дочки-то?
— Раньше жили и еще поживете, — отрезала повитуха. Но вмиг оттаяла, пожалела. — Ничего. Последний — милостив. Многие возвращаются. Сколько у вас было?
— Пятеро, — быстро сказал мужик. — Пятеро было. Трое, вишь, осталось. А двое — к Последнему ушли. Ненареченными…
— Все ненареченными уходят. Голос зовет…
— Как это вот? — удивился мужик. — А вон батяня мой…
— Тьфу! — сказала повитуха. — Батяня твой старым, поди, помер. Как же без имени-то? А младенчики, они все для Последнего одинаковы, только он и решает — привязывать к ним ниточку, али сразу отрезать.
Мужичок суетливо закивал, давая понять, что уж он-то наверняка признаёт за Последним святое право принимать решения. А кому ж еще, кроме Последнего?
Повитуха покосилась на умолкшую, видимо — заснувшую, роженицу, подсела к мужику на край лавки и зашептала:
— А вот люди бают: раньше Последних много было! Это сейчас — один, а раньше — много. Ты как думаешь?
Мужик оторопел:
— Я — никак.
— Оно и видно, — сказала повитуха.
— Последний — и есть Последний, — медленно развил мысль мужик, — разве ж его бывает много? Один он.
— А я что говорю? Это сейчас — один. А раньше…
— Нет, ты, баба, погоди. Куда ж тогда все остальные подевались?
— Говорят — померли.
— Ты что! — недоверчиво хихикнул мужик и почесал лысину. — Последний, он помереть не может. Он бессмертный, у любого жреца спроси. Коли не забоишься…
— Этот, может, и бессмертный, — парировала повитуха. — А остальные померли. Али убил их кто.
— Типун тебе на язык! — замахал на нее мужик своими темными корявыми ладонями. — Молчи лучше! Последний — все слышит, и жрецы так говорят. Ох, пропадет наша дочка за твой длинный язык, молчи, баба!
Повитуха охнула, пригнулась и испуганно зажала себе рот обеими руками. Забывшись в пылу словесной баталии, она и впрямь наговорила лишнего, вовсе не желая новорожденной девочке зла. И теперь принялась яростно молиться о прощении.
Последний — он все слышит.
* * *
Пасть закрылась, и в лицо новорожденной брызнула струя легкого бесцветного газа. Девочка всхлипнула, задыхаясь, тело ее расслабилось и вытянулось в удобной гладкой выемке, идущей по всей длине языка каменного зверя.
Газ продолжал шипеть.
Осторожные металлические манипуляторы придали телу ребенка необходимое для осуществляющейся операции положение, прочные, но эластичные крепления замкнулись на конечностях и черепе, лишая их подвижности. Предосторожность эта, впрочем, была совершенно излишней: отравленное наркотиком существо и без того не могло, да и не умело сопротивляться.
В герметичной капсуле царил упругий непробиваемый мрак; у механического слепого монстра не было нужды следить за своими всегда одинаковыми действиями, а сгустки активной протоплазмы, попадающие в хирургическую капсулу, мгновенно приводились в состояние почти полной пассивности и, судя по графикам ментальной деятельности, никаких желаний не испытывали. Во время самой операции и в течение нескольких светлых периодов после.
Манипуляторы втянулись, но на их месте немедленно появились два гибких шланга, увенчанных тонкими и острыми полыми иглами. Определив точки, в которых кости черепа новорожденной еще не успели срастись между собой, иглы синхронно прокололи слабые хрящи и вонзились в комок бесчувственного мозга.
Дальнейшее заняло несколько коротких секунд.
По одному из шлангов мозг ребенка получил порцию сильнодействующего биостимулятора, позволяющего обходиться без пищи и воды весь период, который понадобится данному конкретному существу для полного восстановления. Через канал второй иглы в область эпифиза был введен шарик микроскопических размеров, покрытый веществом с чрезвычайно инертными свойствами. Шарик на небольшое время активизировался, выпустил шесть коротких отростков, уверенно подключился к нервным пучкам и замер, выполнив встроенную в него примитивную программу.
Механизм тщательно продезинфицировал ранки, оставленные иглами, удалил следы крови и залил места проколов желтоватой прозрачной массой, быстро густеющей на воздухе. Последовавший за операцией анализ состояния спящей протоплазмы показал, что все прошло идеально и восемьдесят два процента говорит за то, что существо выживет.
Процентов этих было более чем достаточно.
При шансах на выживание, равных пяти десятым от единицы и ниже, автомат запускал режим полной дезинфекции хирургической камеры, бесстрастно разрушая находящиеся в ней крупные биологические массы.
* * *
— Темно становится, — сказала повитуха, выглядывая в окно.
Светящийся туман заметно тускнел, предметы таяли в надвигающемся сумраке, а в покосившемся деревянном птичнике умолкли все, и даже скандальные хорки уснули, затолкав глупые свои головы под красивые крылья с оперением стального цвета.
— Девочка… — пробормотала роженица во сне.
— Девочка, девочка! — раздраженно передразнила ее повитуха. — Заладила!
Жреца все не было. А повитуха не могла уйти из этого дома, не дождавшись слуги Последнего, и не получив от него положенной платы. Жрец мог вернуться с ребенком, и тогда повитухе платили много. Жрец мог вернуться один, и в этом случае повитухе доставалось вдвое меньше — точно это она была виновата, что ненасытный Последний принял на этот раз предложенную ему жертву.
Но такого, чтобы жрец не вернулся вообще — на памяти повитухи еще не было.
А если он забыл о плате?
А если он сразу отправился в свой город, убедившись, что жертва пришлась богу по вкусу?
А как же тогда — она?
Ведь трудилась же, и тяжело трудилась — вон, какие роды у этой чумазой бабы случились…
Сначала повитухе хотелось заплакать. Потом, обозлившись на весь свет, она решила плюнуть на эти драные деньги и идти домой. Но в последний момент денег стало жалко невыносимо, и повитуха осталась, метко швырнув головной платок на стоящий в углу кованый сундук и страшно скрипя зубами.
Платок таки съехал на пол, пришлось идти и водружать его на место.
Мужик молча сидел на лавке, угрюмо уставившись в пол, и беспрестанно шевелил пальцами босых ног.
Дети сгрудились в углу комнаты, уцепившись друг за дружку тонкими ручонками. И тоже молчали.
Повитуха вздохнула.
— Эй, тумтук, слышишь?
Мужик поднял голову.
— Еда у вас в доме есть?
Мужик отрицательно покачал лысиной.
— А чем детей кормить собирались?
— Готовить надо, — с напряжением выдавил отец семейства. — Я сейчас…
— Сиди уж, — махнула рукой повитуха. — Готовщик недоношенный. Крупа есть какая?
— Там… — мужик указал в сторону тяжелого деревянного ларя.
В ларе обнаружилась не только крупа, но и солидный кусок желтоватого соленого сала, завернутый в чистую тряпицу.
— И то… — удовлетворенно пробормотала повитуха, растапливая сильно закопченную печь.
Огонь облизал сухие щепки и жадно перекинулся на суковатые поленья, которые вскоре начали лопаться вдоль волокон, издавая громкий неприятный треск.
В кастрюле зашипели кусочки жарящегося сала.
Каша получилась на славу. Что мужик, что дети его уплетали варево за обе щеки, чуть не урча от удовольствия. Да и повитуха отдала остаткам блюда должное, загодя, правда, припрятав и для роженицы большую миску, полную рассыпчатой жирной каши.
На середину двора, гремя звеньями ржавой цепи, выбрел понурый шаграт с обвисшими ушами, задрал острую морду к небу и отчаянно завыл.
