— Вот вы нам эти перспективы, Евгений, и растолкуйте. — Николай Петрович, памятуя о прошлом, поспешил сгладить острые углы.
Васильев оглядел собравшихся, позволяя им проникнуться торжественностью момента.
— Если мы являемся в некоторой степени результатом природных воздействий, то, может быть, есть возможность и для воздействия обратной направленности. — Васильев возвысил голос, и сам впечатленный величием замысла. — Природа не храм, а мастерская. И что если нам перестроить ее под себя. Создать условия, оптимальные для нашего существования. Увеличить численность нашего вида.
— Перспективы, как я вижу, заманчивые — не поспоришь. — Павел Петрович кивнул, выражая крайнюю степень согласия, и отпил поданного лакеем чаю. — Вы, видно, Васильев, ждете вопросов о том, как нам этого добиться. И я вам, пожалуй, подыграю. Что же нам надлежит предпринять?
Васильев отставил чашку на край стола, за которым сидел Павел Петрович.
— А нам почти ничего делать и не придется. Сила, что под нами, сама все сделает. Если мы лишь немного ослабим ее узы.
— Это вы о крестьянском вопросе? Мужиков нам предлагаете освободить? — Павел Петрович, придерживающийся не столь либеральных взглядов, как его брат, изменился в лице.
— Не мужиков, народ. Все вы не хуже меня знаете, как нас кормит уставший, закабаленный, безропотный крестьянин. А дайте ему свободу, позвольте накормить себя досыта — и наш рацион незамедлительно улучшится. Снимите с него напрасные тяготы и покажите лучшее будущее для его детей, и он настрогает их целую кучу. Прирост же кормовой базы позволит в разы увеличить нашу численность. Разве не этого мы хотим?
— Дать мужику волю? — Федор Кузьмич окатил громким басом всю залу. — Еще бунтов не хватает нашей многострадальной России и царствующей династии!
— Идеи эти сулят нам не бунты, а лишь усиление могущества и власти, — ответил Васильев. — Да и нет нужды иметь в собственности людей, если мы владеем и управляем их желаниями и помыслами. А это дело нам вполне по силам. Помяните мое слово, еще в героях у них окажемся. На то мы и отцы отечества, чтобы пасти народы и невидимой рукой управлять людскими массами.
— Отец нашелся! Больно молод для отцовства! — горячился старец. — Да вы не знаете русского мужика. А на уме у него лишь пить да воровать. Хотя дай мужику волю, и он воровать перестанет — начнет грабить да жечь все вокруг. И ни своей, ни чужой крови он не боится. Вам такие потрясения нужны?
— Да что ему остается, кроме чарок да стопок? — всколыхнулся было Васильев.
— Ваши идеи русскому человеку чужды. Всю жизнь крестьянин только и делает, что ищет, кому подчиниться. И чем строже барин взыщет, тем милее мужику. — Павел Петрович заговорил хорошими эластическими словами. — В жизни он бессмысленно трепыхается, словно мошкара в солнечном луче. А раз своего смысла в его жизни нет, пусть нам послужит.
— Смысл ведь через свободу обретается, — сказал Васильев. — Хотя что они вам? Пустяк, мертвые души. А кто на самом деле мертв‑то? Помещики богатство свое не земельными угодьями, а в душах мерят. А позаботиться об основе своего благосостоянии им ни милосердия, ни ума недостает.
— Что же, вы их до последней капли крови защищать будете? — полюбопытствовал Павел Петрович. — Овцы они по природе своей. Смотреть не надо, что они упираются и чего они хотят. В качестве высших созданий мы имеем право действовать в своих интересах, без сострадания.
— Овцы сделали Англию великой европейской державой, — заметил Васильев. — И ради пользы дела пренебрегать ничем не следует.
Тем временем Федор Кузьмич взял себя в руки и примиряюще заявил:
— Вы меня поймите, я не сторонник крепостного рабства. В долгосрочной перспективе. Но сейчас это невозможно, недопустимо, преждевременно. Немедленное освобождение крестьян грозит России величайшими социальными катаклизмами и кровавой смутой. Мы должны воспитать в нашем крестьянстве моральное чувство и долг перед нами, и лишь тогда стоит нам задуматься об их освобождении. А до той поры предпочитаю видеть их в качестве овец, нежели убийц. Радоваться должны, что мы с них шерсть стрижем, — могли бы и на шубы пустить.
— Из романовских овец шубы хорошо делать, — блеснул практической сметкой Николай Петрович.
— Вы, вероятно, знаете, что и в высших кругах власти есть персоны, нам симпатизирующие. Отмена крепостного права неминуема. Так что перемены будут. Да, они будут постепенными, продуманными, поэтапными. Но неуклонными и последовательными, — твердо заявил Васильев. — Мы будем действовать прагматично, последовательно и терпеливо и создадим новую Россию. Мы все преодолеем, и будущее будет принадлежать нам. А если кто — да хоть никем не правящие правители — нашей работе будет пытаться мешать…
— Знаете что? — Федор Кузьмич перебил Васильева, и его рука нарисовала в воздухе загогулину неопределенной формы и устрашающего вида. — А давайте на время прекратим наш спор. Опасным вольнодумцем вы себя уже отменно зарекомендовали. Спишем это на дорожную усталость. Мне сдается, что разговора у нас сегодня уже не получится. Я думаю, что разговор этот нам сейчас и не нужен. Вы ступайте, Николай Петрович, распорядитесь, чтобы нашего гостя покормили ужином. Вы ведь, Евгений, так и не ели с дороги? А вы, Павел Петрович, будьте любезны остаться. Есть у меня к вам дело весьма деликатного свойства.
Участники встречи стали расходиться. Васильев еще раз окинул взглядом комнату перед уходом и остановил взор на благородного происхождения старце. Его красивая голова на белом фоне стены выглядела как голова мертвеца… Да он и был мертвец.
Лакей Петр, как и обещал заботливый хозяин, ждал подле дверей в гостевую комнату. Завидев приближающегося Васильева, он принял подобострастный вид и зачем‑то дернул себя за ухо, в котором поблескивала изумрудная сережка.
— Ждем‑с! — доложил он. — Рад буду вашей милости услужить. Вы же относительно ужина? Так не извольте‑с беспокоиться. Все будет в лучшем виде.
Лакей потер привычную тонкую шею.
— Извольтесь в апартаменты пройти, там‑с и отужинаете.
Наскоро перекусив, Васильев обрел благостное расположение духа и вспомнил события минувшего дня. Он панибратски шлепнул Петра, побледневшего от проявления барской любви, по плечу.
— Скажи‑ка мне, Петр, — вальяжно вымолвил молодой человек, — что тут за шайка бродит? Шапки ни перед кем не ломают.
Он, как мог, описал встреченных им мужиков, и слуга от возможности угодить барину расплылся в довольной улыбке:
— Да как не знать‑с? Их в наших краях все знают. — Петр рад был выслужиться. — Трифон у них верховодит. Он у нас за героя.
Васильев кивнул, поощряя лакея продолжить рассказ.
— Везде был, и в сите, и в решете. Партизанил, когда француз пришел. А потом к регулярной армии прибился. Вроде сына полка у них был. Родителей у него не было, сиротой рос. Так он с ними до самого Парижа дошел. Посмотрел, значит, на их красивую жизнь, — Петр с завистью вздохнул, — через это и пострадал. Заболел Трифон там. Воль… Вервь… Не помню, барин. Он сказывал, да я забыл. И мужиков заразил. Теперь вот с себе подобными по округе, как вы изволили метко подметить‑с, шляется. И внучка своего немого таскает с собой. У того мамка здесь в усадьбе померла по малокровию, а отца и не видел никто. Теперь вот вместе гуляют, а я с ними по барским поручениям сношаюсь. Люди они дикие, но если подсобить в чем требуется, да за хорошую плату. Хорошо их знаю…
Васильев жестом остановил монолог, а потом придал ему другое направление:
— И как тебе, Петр, новая служба?
— Интереснее стало, барин. От обязанностей прежних меня освободили, я же тюпюрь доверенное лицо. — Петр дернул непокорный вихор, сплюнул в ладонь и старательно пригладил и без того зализанную прическу. — Большие я у этой службы для себя вижу пэрспективы.
— И не в тягость? — поинтересовался Васильев.
— Тяжело не жрамши‑с землю пахать, а такая служба… — Лакей снова подергал себя за ухо. — Сам бы себе завидовал, если б знал, что бывает такое.
— Вот и ступай пока. А завтра меня разбудишь к трапезе.
Васильев прилег, не раздеваясь, на кровать, но сон не шел ему. Он посидел немного в одиночестве, а затем резко поднялся и отправился искать Аркадия.
Народ в усадьбе еще не спал, видимо привыкший к барским ночным бдениям. Дворовые бегали по каким‑то хозяйственным надобностям. Аркадий с крыльца наблюдал за ними, опершись на деревянные перила. Васильев стал рядом.
— Не думал я, Аркадий, что свидимся с тобой, — повторил он. — А видишь, как оно вышло…
— Да я и вовсе думал, что ты уж на том свете. А ты, значит, выкарабкался… — Аркадий обратил к нему свое бледное лицо. — Впрочем, Катерина Сергеевна давно приметила, что ты хищник. И хоть ты, Евгений, в европейское платье переоделся, да суть прежняя осталась.
