Как я уже сказал, многие люди, одаренные талантом, а иногда и гением, в наше время создают произведения интеллектуального искусства, преимущественно картины и скульптуры. Не моя задача здесь или где-либо еще критиковать их произведения, но избранная мною тема побуждает меня сказать, что творцы интеллектуального искусства могут быть разделены на две группы. В первую входят те, которые в любой период истории занимали бы высокое положение в своем ремесле. Во вторую — люди, остающиеся художниками-джентльменами либо в силу своего рождения, либо благодаря своему усердию, деловым или еще каким-нибудь качествам, непропорциональным их художественной одаренности. Их произведения приносят миру мало ценного, хотя и находят прекрасный рынок сбыта. Их положение нельзя назвать ни уважаемым, ни прочным.
Но все же в большинстве случаев этих людей лично нельзя порицать; нередко у них есть способности к искусству, хотя и не очень большие, и они, вероятно, не преуспели бы ни на каком другом поприще. В действительности они хорошие мастера декоративного искусства, но испорченные системой, которая толкает их к честолюбивым личным достижениям, устраняя малейшую возможность сотрудничать с людьми, наделенными большими или меньшими способностями к народному творчеству.
Что касается художников первой группы, которые по достоинству занимают свое место и обогащают мир своим трудом, то их очень немного. Эти люди добились мастерства невообразимым трудом, силой ума и воли, ценой боли и страданий, такими усилиями, которые не могут не дать ценные плоды. Тем не менее и им нанесла ущерб система, упорно насаждающая индивидуализм и препятствующая сотрудничеству. Ибо прежде всего они отрезаны от традиции, этой удивительной, почти чудотворной сокровищницы векового мастерства, из которой люди черпают без всяких с их стороны усилий. Знание прошлого и близость к нему художники нашего времени, напротив, обретают чрезвычайно напряженными индивидуальными усилиями, и так как традиция больше не помогает им в их творчестве, то развитие каждого из них в отдельности чрезвычайно затруднено необходимостью учиться всему с самого начала. Кроме того, что еще хуже, отсутствие традиции лишает их сочувствующей и понимающей публики. Помимо самих художников и тех немногих, которые также могли бы сделаться художниками, если бы у них хватило одаренности и если бы им представился случай, в сегодняшней публике нет ни подлинного знания искусства, ни любви к нему. Ничего — кроме в лучшем случае какого-то неясного чувства симпатии, каких-то иллюзорных представлений о традициях, некогда объединявших художников и публику. Поэтому художники вынуждены выражать себя на языке, непонятном народу. Но это и не их вина. Если бы они попытались (а некоторые люди полагают, что они обязаны это сделать) уступить публике и работать в такой манере, какая любой ценой удовлетворила бы смутные желания людей, невежественных в искусстве, то они должны были бы отказаться от присущего им своеобразного дарования и предать искусство, которому они служат по долгу и призванию. Им остается только одно — выполнять свою собственную работу без всякой опоры в настоящем, вдохновляясь прошлым, что порой обманывает их, а частично даже бывает помехой. Они должны жить особняком как обладатели некой священной тайны и, что бы ни случилось, должны делать все возможное, чтобы охранять ее. Такая изоляция, несомненно, портит и их собственную жизнь и их работу. Но сколько теряет народ — как нам это измерить? В его среде живут и трудятся великие художники, а он даже не догадывается о самом существовании их творчества и неспособен понять, что оно означает, если бы и смог увидеть его, — как измерить эту потерю?
Во времена, когда искусство жило здоровой жизнью и процветало, все были в большей или меньшей мере художниками. Иными словами, врожденное чувство прекрасного, присущее каждому совершенному человеку, было так велико, что обычно все вообще ремесленники без каких-либо осознанных усилий создавали красивые вещи. Аудиторией же творцов духовного искусства был весь народ. Все эти творцы твердо надеялись завоевать искреннюю похвалу и любовь, что, совершенно естественно, жаждут получить люди, чье воображение стремится выразить себя в творчестве. Отсутствие такой оценки, конечно, так или иначе ранит их, лишает уверенности, делает чрезмерно чувствительными, ограниченными, а то и превращает в язвительных циников и в этом случае едва ли не обрекает на бесплодие.
Но я уже сказал и повторяю еще раз, что в наши дни народ совершенно безразличен к искусству и ничего в нем не понимает. Врожденное чувство красоты на каждом шагу подвергается гнету и разрушается и вследствие этого менее интеллектуальное, то есть декоративное, искусство как непосредственное и повседневное выражение чувства прекрасного больше не существует. В итоге все вещи, которые делаются теперь руками человека, просто безобразны. И хотя с тех времен, когда искусства процветали, у людей еще сохранилась привычка украшать предметы домашнего обихода и тому подобные вещи, ничто от этого не исправляется, потому что теперешняя имитация орнамента делается без всякого желания порадовать кого бы то ни было и так вульгарна и глупа, что слова «драпировка» и «драпировщик» приобрели новое значение, указывающее на презрение, которым все разумные люди награждают это уродство.
Вот к чему пока пришло декоративное искусство, и я должен на некоторое время прервать свой рассказ и попросить вас вспомнить, чем оно когда-то было, дабы вы не поспешили заключить, что его упадок не имеет большого значения. Чтобы не забираться слишком глубоко в историю, я прошу вас припомнить величественную чеканную красоту собора св. Софии в Константинополе, золотистый сумрак собора св. Марка в Венеции, скульптурные выступы великих французских соборов, причудливую и столь знакомую красоту наших монастырских церквей. Пройдите по улицам Оксфорда и присмотритесь к тому, что осталось нетронутым под натиском процветающих лавок и развивающихся колледжей. Побродите когда-нибудь по уединенным деревням и небольшим городам, разбросанным в сельской местности милях в двадцати от Оксфорда, и вы, наверно, убедитесь в том, что исчезновение декоративного искусства— это прискорбная утрата для мира.
Итак, рассмотрев состояние нашего искусства, я должен признать, что его коллективная форма исчезла и что оно существует лишь в высоких достижениях людей гениальных и талантливых, но сами эти люди ущемлены, сбиты с толку и из-за отсутствия искусства коллективного не встречают должного признания.
Но подавление чувства красоты, которое уничтожило декоративное искусство и нанесло ущерб интеллектуальному, не ограничилось только им. Иногда у меня появляется потребность — она, наверно, присуща многим — просто ускользнуть на лоно природы, не только от уродливости и убожества, не только от показного изобилия искусства, но даже от искусства сдержанного и гармоничного, скажем, даже такого, как восхитительное и простое искусство Афин времен Перикла. Я глубоко симпатизирую усталому человеку, интересы которого не выходят за рамки простой жизни и общения с природой, соприкосновения с жизнью страны, с ветром и непогодой, с жизнью домашних и диких животных, с обыденными занятиями всем этим ради хлеба насущного, отдыха и невинных плотских радостей. Но большинству цивилизованных людей невозможно полностью погрузиться в заботы простой животной жизни. И все же мне кажется, что цивилизация должна в некоторой мере компенсировать утрату романтики, которая только как сновидение посещает нас в сельских местностях промышленных стран. Сохранить чистоту воздуха и прозрачность рек, заботиться, чтобы у лугов и полей был приятный вид, какой у них должен быть при разумной обработке, дать любителям мирного уединения возможность бродить свободно где желают, если только они не вредят садам или полям, и даже оставить то здесь, то там небольшие полоски свободной земли и холмов, которых не ограждали бы и не распахивали, чтобы они напоминали о суровой борьбе человека с природой в более ранние дни его истории, — так ли уж это много требовать от цивилизации, чтобы она заботилась о радостях и отдыхе человека и помогала своим детям, на которых слишком часто взваливала тяжелое и мучительное бремя труда? Несомненно, это не чрезмерное требование. Но при существующей общественной системе оно не будет удовлетворено даже и в малой доле. Утрата чувства прекрасного, повлекшая за собой потерю народного искусства, также связана для нас с потерей единственно возможной компенсации за эту утрату, ибо цивилизация уверенно и довольно быстро обезображивает самый лик земли. И дело вовсе не в том, что Лондон и другие наши крупные торговые центры превратились в скопища мусора, грязи и нищеты, кое-где прикрашенной отвратительными заплатами гнусной пышности, особенно возмущающими душу и ум, когда понимаешь, о чем эта пышность говорит. И дело не в том, что целые графства Англии вместе с небесами, повисшими над ними, исчезли за коростой невообразимой копоти. Беда в том, что по всей стране распространяется болезнь, которая путешественнику, явившемуся из времен искусства, разума и гармонии, показалась бы пристрастием к грязи и безобразию. Ведь каждый небольшой городишко с рынком тщится всеми силами подражать величественному аду Лондона или Манчестера. Надобно ли говорить об отвратительных предместьях, облепивших наши самые прекрасные и самые древние города? Надобно ли говорить об упадке, столь быстро постигшем даже этот город, все еще самый прекрасный из всех, — город, который вместе со своими пригородами — имей мы хоть крупицу здравого смысла — стал бы драгоценнейшим алмазом, чью красоту следовало бы беречь любой ценой? Я говорю любой ценой, ибо это не наша собственность, мы лишь ее опекуны перед лицом потомства. Я достаточно долго жил на свете, чтобы знать, как мы относились к этому алмазу — в наших глазах он был обыкновенным камнем, который ногой подбрасывают на дороге, годным лишь для того, чтобы запустить его в пробегающую мимо собаку. Припоминая Оксфорд, каким впервые увидел его тридцать лет назад, я недоумеваю, как удалось мне совладать с горем (другого слова не подберу), которое я испытал, когда навестил его теперь вновь и даже удостоен чести выступить перед вами. Не только большие города — позор для нас, а маленькие — посмешище. Не только жилища людей невыразимо убоги и безобразны, но даже коровники и конюшни и самые обычные сельские сооружения удивительно уродливы. Даже взамен срубленного или сломанного ветром дерева сажают, если вообще сажают что-нибудь, худшее дерево, и, словом, наша цивилизация словно саранча проносится над всей землей, с каждым днем становясь все вредоноснее, так что любая перемена облика земли наверняка становится поворотом к худшему. И как следствие этого не только сузился горизонт и охладели чувства наших великих художников из-за их обособленности, не только оказалось в тупике коллективное искусство, но и иссяк самый источник, питавший большое и малое искусства; их родник отравлен у самого истока.
