Я молила Пресвятую Деву укрепить дух Людовика, и вот, совершенно неожиданно, когда я уж совсем было перестала верить в то, что он вообще придет в себя, перед нами забрезжила надежда.
— Его святейшество папа Иннокентий скончался, Ваше величество.
Громко и четко произнесенные слова, как полагается, эхом отдались в зале.
Я сумела не показать своей радости папскому посланцу, который скакал во весь опор, дабы скорее доставить нам эту новость. Итак, святого отца призвал к себе Отец Небесный. Сам Господь Бог пришел мне на помощь. Далее мне было сообщено, что новый папа, Целестин Второй[41], желая начать свой понтификат в духе миролюбия и примирения, рад снова принять своего блудного сына, короля Франции, в лоно церкви и снять с него тяжесть отлучения.
Слава Богу! Я быстро просчитала в уме, что из этого воспоследует, и нашла новость очень хорошей. Теперь Людовик волен возобновить свои отношения с Богом, и все должно встать на свои места. Он исповедуется в грехах, совершенных в Витри, и получит отпущение. Вот и хорошо, вот и славно. Отчаяние уже успело проникнуть в меня так глубоко, что я с трудом восприняла перемену. Людовик наконец придет в себя и восстановит свою власть в глазах баронов. Несомненно, он также заново почувствует, сколь я ему необходима, а я смогу зачать желанного сына. Немедленно отправила я к Людовику со свежей новостью одного из придворных, а сама тем временем заверила папского посланца в том, что отношения между Францией и Шампанью будут приведены в порядок. Как только я убедилась, что посланнику окажут должное гостеприимство (казалось, у меня ушел на это целый век), я тут же поспешила отпраздновать чудесный подарок судьбы.
Спеша найти Людовика, я сперва пошла в свою светлицу, где оставила его, но не обнаружила его ни там, ни в его собственных покоях. Ну, конечно — Господи, какая я глупая! — могла бы и сразу догадаться, где он. Разумеется, он устремился в собор Нотр-Дам, дабы вознести хвалу Богу и исповедаться в своих грехах священнику.
Я поспешила ему вслед легкими шагами, а сознание того, что все теперь уже хорошо, слегка кружило голову.
Там я его и увидела. Он простерся ниц перед главным алтарем, раскинув руки в стороны подобно тому, как Христос раскинул руки на кресте за грехи всего мира. Ко мне вернулось ощущение беззаботности, и я решила не спешить. Пусть побудет наедине с собой, восстановит связь с Богом, а уж потом Мы вместе отпразднуем милость папы Целестина и торжественное надевание мантии в знак возвращения прежнего величия короля Франции.
Минул час — даже больше, наверное. Людовик лежал без движения, как покойник, а я ждала. Ноги у меня стали замерзать, а в сердце закралась тревога. Наконец Людовик поднялся на ноги и поклонился алтарю, повернулся и увидел меня. Я спешила к нему, протянув руки, чтобы обнять его.
— Вы слышали добрые вести, Людовик? — Разумеется, он их слышал. — Вы прощены…
Улыбка застыла у меня на губах. Я резко остановилась. Руки опустились.
— Да. Я прощен.
Он держался на расстоянии.
Я старательно выговорила каждое слово, еле слышно.
— Бога ради, Людовик! Что это вы сделали?
— Я принес покаяние Господу Богу.
— Но это-то зачем?
— Он пожелал, чтобы я поступил так.
Я уже не могла сдерживать свой гнев. Этот гнев сотрясал меня. Пальцы сами собою сжались в кулаки. Я едва могла управлять собою.
— Что вы сделали? — повторила я.
Человек, стоявший передо мной, не походил на Людовика, короля Франции. Это был не воитель, не законодатель, не правитель страны. И вовсе не тот юный красавец принц, который явился в Бордо просить моей руки и сердца. Он убил свою красоту, не говоря уж обо всем прочем.
Он обрезал себе волосы. От тех восхитительных волн шелковистых волос, которые очаровали меня, нашу первую встречу, осталась неровно подрезанная копна, а на макушке он выбрил тонзуру. На нем не было рубахи, пусть даже самой простой, без всяких украшений — на высохшем теле висела только монашеская ряса с капюшоном, подпоясанная веревкой. На босых ногах красовались грубые сандалии. Даже поза его была чисто монашеской: руки сцеплены и упрятаны в широкие рукава, плечи опущены, вся фигура наклонена вперед. А лицо! Каким оно стало суровым, как заострились все черты! Щеки почти провалились от долгого скудного питания, глаза глубоко запали. То было лицо человека, дошедшего до крайности.
— Ах, Людовик!
Да, это стоял мой супруг Людовик, преобразившийся в монаха, кем и мечтал всегда стать.
— Поверить не могу, что вы так поступили!
Я услышала, как громкое восклицание эхом катится по просторному нефу собора.
— Умолкните! — прикрикнул он так, словно я была совсем глупа и не способна видеть ту истину, что открылась ему. — Я должен чем-то искупить пролитую мною кровь.
— Да ведь это в вашей власти, — горячо заговорила я, стараясь изо всех сил разрушить ту стену, которую он воздвиг между нами. — Интердикт снят. Вы более не отлучены от лона церкви. Вы можете снова молиться, получать отпущение грехов…
Он что же, так ничего и не понял?
— Этого недостаточно. Я должен наложить на себя епитимью. Поститься, отстаивать все службы… всенощные. Мы все должны глубоко покаяться за ту кровь, которая пятнает наши души…
Слова постепенно замирали, и он вот-вот отвернулся бы от меня, обратился бы снова к алтарю, если бы я ему это позволила. Я решительно подошла вплотную и с силой ухватила его за рукав, а голос мой зазвучал так резко, что вполне мог попрать святость этого места.
— Вам Бог так и велел поступить?
— Да. Бог должен увидеть мою скорбь. Как Ему узнать всю глубину моего раскаяния, если оно невидимо?
— Да ведь Бог всемогущ. Неужто Он не видит, что творится в сердце вашем?
В улыбке Людовика сквозила глубочайшая вера и одновременно — жалость ко мне.
— Разумеется, видит. Нельзя над этим насмехаться, Элеонора. Но мне представляется так, что я должен показать Ему раскаяние всей своей жизнью. Должен стать ближе к Нему. А этого я смогу добиться лишь в том случае, если отрину всю мишуру своей мирской жизни.
— И вы откажетесь от короны? Но ведь вы не сделаете подобной…
Я едва успела прикусить язык, пока с него не сорвалось слово «глупости». Глаза его горели таким фанатичным огнем, что мне сделалось страшно.
— Нет-нет. Разве не был я помазан священным миром? Я король, но даже король должен приносить покаяние за зло и грехи, совершенные именем его. — Глаза Людовика сделались суровы. — Даже королева должна каяться.
Эти слова, произнесенные тихим голосом, вонзились в меня подобно кинжалу. Я задохнулась.
