Куда?
- Не иначе, как в Поспешки!
- Открыли для стариков санаторий - шутка дьявола... Горькая шутка. Притворство, чтобы не выводить из себя жителей гетто.
- Притворство! Дьявольское притворство!
А в гетто по пятому разу расклеивают афиши: в пятый раз пойдет водевиль "Ржаные годы, пшеничные дни".
Представление не отменяется. В гетто нельзя печалиться! Нос кверху! Развлекайтесь!
Ох, горе нам и дням нашим.
Пустые Поспешки - дом отдыха бывшего виленского "Таза" - заполнило несколько десятков стариков и молодых и даже совсем юных - неизлечимо больных. Некогда это место гудело голосами детей трудящегося и неимущего Вильно. Толпами приезжали сюда дети с родителями, с учителями. Иногда прибывали и гости - деды и бабки - порадоваться на своих отпрысков. А сегодня...
Одной из старух вспоминаются эти поездки, и она плачет, одна со своим одиночеством.
Пока еще жильцов Поспешек снабжают из гетто продуктами. За ними есть присмотр- Но что дальше - кто знает, кто может знать?
От стоявшего во дворе памятника д-ру Цемаху Шабаду остался только постамент. На цоколе - надпись:
"18 июля из вильнюсского гетто сюда доставлены 84 старика, находящихся под надзором еврейской полиции. 23 июля привезли еще шестерых. 21-го умерла естественной смертью одна из старух. Остальные - кто знает?"
А вот надпись одного из караульных:
"Настоящим довожу до сведения всего мира, что 90 стариков, которых я принял от моих товарищей, ждут своей участи
В десять часов вечера скончалась неизвестная женщина. В двенадцать умер Ицхак Рудник. Позднее умерла бельевщица Рахель-Лея".
Следует дописка: "День в Поспешках под взглядами умирающих братьев"...
Другой добавляет там же:
"Сегодня 90 стариков, а завтра?"
Еще стена, и еще свидетельство:
"Вчера в час дня привезли женщину по имени Тереза Короновская. Она крещенная вот уже 65 лет. Перешла в христианскую веру 15-летней девочкой. Таким образом, ей за восемьдесят, и жизнь она кончит здесь как... еврейка".
Рядом кто-то другой изобличает:
"Вчера стариков по одному водили в особую комнату и отняли все, что у них было, - деньги, золото, вещи"...
Гетто переговаривается, гадает, что будет, а участь десятков больных стариков уже решена.
Рядом с холмом над шоссе, от которого отходит направо песчаная дорога на Поспешки, выстроилась колонна грузовиков с литовскими солдатами, во главе с Вайсом. Поторговавшись, уступили и вместо трехсот требуемых лиц удовлетворились теми, что были в наличии, восьмьюдесятью четырьмя.
А в гетто - словно ничего не произошло. Водевиль продолжается: "Пшеничные годы, и горе дням нашим".
Грузовики не могут проехать по песку. За стариками отправили 25 еврейских полицейских. Близок финал. Трагедия заканчивается. Пляска смерти на песчаной дороге. Тянется вереница еще живых мертвецов. Их ведут, несут, тащат. Дорога оглашается стонами и вороньим карканьем.
Загружены четыре грузовика. 84 человека. Машины затарахтели, отъезжают, и на развилке остаются 25 еврейских полицейских. В слезах и поту топают они пешком рапортовать о выполнении приказа, а грузовики катят в Понары, но гетто проглотит. Гетто переварит!
Те из стариков, кому удалось пересидеть в "малинах", живут теперь, как затравленные собаки. Они - в постоянном страхе, вздрагивают при виде знакомых и соседей - не выдадут ли властям. Ведь в гетто многие уже разделяют мнение, что справедливее, чтобы умерли старики, чем молодые и сильные, что с точки зрения национальной, общечеловеческой... и т. д.
И вновь восхваляют мудрость Генса. И через несколько недель ночью и ранним утром в гетто проведены дополнительные акции по ликвидации стариков. "Работала" еврейская полиция по имевшимся у них точным спискам. Акция прошла спокойно. Ничто не нарушило привычного ритма жизни. Люди вышли, как обычно, на работу. И только одна девушка, родители которой давно уже были депортированы в Понары, отказалась бросить своего дедушку, бежала за ним, рыдая и умоляя, чтобы его отпустили, а когда поняла, что все напрасно, вернулась в квартиру, облила себя бензином и подожгла.
Но в гетто тихо. На улицах уже не встретить старика, бредущего своей дорогой, опираясь на палку, или старушку, продающую сигареты на углу. Остался только один как вечный протест и память: старый виленский попрошайка, калека с парализованными ногами. Дважды забирали его, но так как никто за ним не присматривал (без ног - не удерет), он дважды уползал на животе и спасался. Спасся он и на сей раз - из Поспешек, наш единственный "шнорер", (попрошайка) единственный во всем еврейском Вильно.
Мы задыхаемся от бессильной ярости и вынужденного молчания. Время действовать еще не пришло, но ведь необходимо вывести гетто из благодушия, вдолбить в эти еврейские головы, что не в их пользу политика Генса, что она организованное преступление! Мнение, будто стоит принести в жертву стариков, чтобы остались жить молодые - безосновательно и вредно. Оно - не что иное, как продукт германской пропаганды, поймавшей на удочку и нас, евреев.
- Запомните, - говорят наши люди на работе своим товарищам, - запомните и поймите, что это предательство - собственными руками выдавать стариков палачам, в то время как те подводят баланс нашего национального истребления. Раз немцы требуют норму черепов, пусть попробуют взять сами, без нашей помощи. Ведь своим поведением мы им облегчаем дело, пособничаем в их сатанинском замысле.
- Допустим, - отвечает еврей, один из рядовых евреев гетто, - и все-таки ведь лучше, чтобы уцелели именно молодые. Если не согласимся, они же сами заберут и поведут молодых и сильных, им-то - все равно. А теперь, когда молодые остались, остались пригодные для работы, есть шанс, что переживем врага, что выиграем вопреки всему! Немцы нуждаются в гетто и в еврейских рабочих. Ведь всех не укокошат. С национальной точки зрения метод Генса оправдан, потому что спасает евреев!
От тех окаянных дней осталось во мне еще одно воспоминание. В гетто началась акция против стариков, и наш "эйнгейт" собрался, как обычно, возле Рудницкой, готовясь двинуться за ворота. Многие из работавших в ИВО не вышли в тот день - дома у них были престарелые родители и родные. Среди евреев "эйнгейта" имелось и несколько пожилых рабочих, и мы опасались за их судьбу. В положенный час, как всегда, прошли через ворота. Стояла усиленная охрана. Проверяли "шейны", истошно орали.
За воротами построились по трое и пошли. Шли молча. Проходим Рудницкую, Завальную, каждый погружен в свои мысли. Вдруг слышу громкий разговор. Удивилась, прислушиваюсь. В передней тройке шагают Калманович и д-р Гордон. Калманович чуть ли не кричит на Гордона, размахивая руками:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
