– Что могла сделать любовь Раданды!
Мне хотелось поклониться до земли этой зеленой стене, приветствуя в ней дар любви Раданды и чтя его труд как не человеческое, а божественное проявление сил человека:
Проехав несколько минут вдоль стены, мы поравнялись с воротами, высокими, выкрашенными в зеленый цвет и сделанными все из тех же колючих стволов так искусно, что сразу их даже трудно было различить. Ворота открыли нам два привратника – молодые, стройные, рослые и красивые люди. Одеты они были своеобразно. Короткие белые панталоны кончались выше колен, а блузы, оставляя голыми руки и шеи, пристегивались к панталонам на талии. Ноги были почти босы, только для защиты от горячего песка к ним хитро было привязано нечто вроде сандалий, с одним большим пальцем и коротким задником. Один из привратников протрубил в рожок, издавший очень приятный звук, какой-то сигнал, вероятно не обычный, так как со всех сторон к нам стали подбегать люди и помогать всем сходить с животных.
Думая, что Наталье Владимировне будет не особенно приятна помощь посторонних людей, я спрыгнул со своего высокого мехари, чем немало удивил людей, собиравшихся помочь мне сойти с него, и вызвал У них знаки одобрения.
Как я ни спешил, но, когда я подбежал к верблюду Натальи Владимировны, так и шедшему головным всю дорогу, милый Ясса был уже тут, лестница была уже приставлена и грузная фигура Натальи Владимировны уже спускалась на землю. Мне хотелось хоть чем-нибудь вы разить ей свою любовь, и, когда она спустилась настолько, что я мог охватить ее руками, я в один миг поставил ее на землю. Это вызвало бурный восторг в целой толпе зрителей и веселый смех самой жертвы моей любви.
Я понимал язык, на котором здесь говорили. Его я выучил в Общине по приказанию И., считая его языком давно вымершего древнего племени и никак не ожидая, что увижу живых людей, на нем говорящих.
В толпе, собравшейся вокруг нас, были люди и старые, и молодые, и дети всяких возрастов. Все они, без различия пола и возраста, носили одинаковые одежды, какие, мы видели на привратниках. Только на пожилых женщинах было накинуто сверху нечто вроде туники, спускавшейся ниже колен. Кожа у всех была темная, но далеко не коричневая, нежная. Черты почти у всех правильные, с отпечатком культуры и благородства. Глаза и брови очень красиво очерченные. Бросились мне глаза и мелкие, очень белые зубы.
Не успели мы опомниться от первого впечатления, как увидели подходившую к И. высокую, необыкновенно стройную, пожилую, но моложавую женщину. На ней было длинное белое платье, подпоясанное черным шелковым шнуром. По рукавам и подолу платья тоже шли широкие черные каймы, по которым бежала золотая вышивка. Ничего особенного, кроме стройности и поразительно легкой походки, в наружности женщины не было. Но приветливость лица, доброта улыбки и сияние глаз – с одним Радандой я мог их сравнить.
Подойдя к И. и приветствуя его низким поклоном, женщина заговорила. Боже мой! Где же я мог слышать этот дивный, глубокий контральтовый голос? Я был так поражен, что забыл все на свете и "ловиворонил", силясь вспомнить, где я слышал этот голос. Ведь я его знал, знал наверное. И вдруг как живая встала в моей памяти Анна – и, ничего не сознавая, я вскрикнул: "Анна!" На мой крик женщина вздрогнула, быстро оглянулась и подошла ко мне.
– Да, я Анна, друг. Но как можете Вы знать мое старое имя, которым никто больше меня не зовет?
Музыка ее голоса перенесла меня в Константинополь, в зал Анны, я увидел ее и Ананду у рояля, вспомнил их песни... Голос не повиновался мне, я не был в силах ей ответить, хотя и сознавал всю невежливость и нелепость своего поведения.
– Прости, мать, моему секретарю его растерянность, – сказал И., подходя к нам и кладя руку на мое плечо. – Тебе ведь не впервые видеть, как люди не могут оставаться спокойными, слыша твой чарующий голос, равный которому трудно встретить во всем мире. В Константинополе мы виделись с твоей правнучкой, о которой тебе писал Ананда. Ее голос очень похож на твой. Ее-то имя и выкрикнул мой энтузиаст-секретарь. Имя его – Левушка, позволь тебе его представить, прости ему его слабую выдержку и прими его в свое обширное сердце.
Когда я склонился к довольно большой, но прелестной руке той, кого И. назвал "мать", она обняла мою голову и поцеловала меня в висок. Я почувствовал целый поток нежной любви, лившейся мне от этой женщины. Она меня окружила любовью, как гармоническим кольцом.
– Дитятко мое, если Ваше сердце несло Анне любовь, если Вы так восхищались ею, что даже сходство наших голосов взволновало Вас, что же, кроме благодарности Вам за преданность моей правнучке, я могу испытывать к Вам? Ананда писал мне, что ты, великий Учитель, привезешь ее с собой. Где же Анна? – держа меня за руку, поглаживая ее и тем меня успокаивая, говорила мать.
– Об этом, мать, после. Я не имел в виду начать с тобой сразу разговор об этом. Но... по некоторым новым указаниям, полученным мною в пути к тебе, мы не возвратимся сегодня обратно к Раданде, а проживем у тебя не менее трех дней. Мы еще будем иметь время для беседы об Анне. Позволь тебе представить остальных моих спутников, кроме твоих друзей Грегора и Василиона. Появлению похвальных листов за их работу у тебя они всецело обязаны тебе.
Представив всех нас матери, И. обратился к нам:
– Это мать-настоятельница Общины, имени которой до сих пор никто здесь не знал. Левушка разбудил к жизни давно забытое имя матери. Будь же, мать, отныне не просто мать-начальница, но свети всем встречным как мать Анна, Анна-Благодать.
– Да будет по воле твоей, Учитель, – склоняясь перед И., ответила мать Анна. Когда она выпрямилась, по щекам ее катились слезы, а лучистые глаза казались сияющими озерами.
– Нет больше ни одной песчинки прошлого, мать Анна. Говорят, устами младенцев глаголет Истина. Младенчески чистое сердце выкрикнуло твое имя. Вспомни, что сказал тебе твой наставник в тайной Общине, когда провожал тебя и твоих немногочисленных спутников на жизнь и труд в этом оазисе. Пусть же имя твое звучит для новых радостей и побед людям, для нового понимания ими свободы. Пусть каждый, кто подойдет к тебе, радуется и поймет, что всю Свободу-Жизнь он носит в себе.
Мать Анна смахнула слезу, улыбнулась мне и, снова взяв мою руку, сказала:
– Мил ты мне, мой мальчик, за любовь твою к моей правнучке. Но еще ты мне милей за великую радость, о которой сам ничего не знаешь. Много лет назад, отправляя меня сюда к Раданде, сказал мне мой наставник: "Когда чистые, впервые встретившиеся тебе уста назовут тебя Анной, тогда освободишься". Ты – мой вестник радости. Прими же мою благодарность и будь моим дорогим гостем.
Мать Анна поклонилась мне, поклонилась всем гостям, выразив им радость приветить их у себя в оазисе, и попросила следовать за нею. Она подвела нас к красивому домику, обсаженному прекрасными цветами и деревьями, и здесь сдала нас, мужчин, на попечение двум братьям, а к Наталье Владимировне приставила очаровательную девушку. Мать Анна хотела увести И. одного с собой в другой дом.
– У меня, мать Анна, будет много работы. Не разрешишь ли ты мне взять моего секретаря с собой?
– Как благоволишь. Учитель. Я буду рада иметь ближе к себе это дитя радости. Я только думала, что ты нуждаешься в полном внешнем покое. В домике, где я помещу тебя, только две комнаты, а самое место, где стоит дом, – островок, как приказал устроить Раданда. Только недавно деревья там поднялись высоко и окрепли, а кустарники разрослись стеной вокруг всего островка. Никому, кроме старикасторожа, я туда входить не разрешаю. Ваши ноги первыми пройдут в этот священный домик с тех пор, как он окончательно отстроен и меблирован, сколько хватило моих возможностей и усердия, красиво и комфортабельно.
Мать Анна шла впереди нас своей необычайной походкой, она точно плыла, едва касаясь земли. Шли мы минут двадцать, сначала среди разбросанных, поэтично выглядевших домиков, крытых пальмовой соломой, потом мимо белых домиков, казавшихся мраморными, с прелестными крышами, точно из розовых лепестков, оказавшихся сплошь из стекла Грегора и Василиона, приспособленного для домов. Стекло не пропускало жары внутрь комнат и было непроницаемо для песка.
Я и не предполагал, слушая эти пояснения матери Анны, что буду иметь случай убедиться на опыте, как во время песчаной бури в пустыне, несмотря на высоченные зеленые стены, тучи песка проникают в этот оазис, и только плотные стеклянные дома являются единственными местами спасения для людей и животных, когда бушует буря.
Как я расскажу дальше, буря на Черном море была мало чем страшнее ужаса песчаной бури, которую И. дал мне возможность наблюдать со специально выстроенного матерью Анной огромного маяка с огнями и колоколом, дававшего спасительные сигналы караванам, случайно застигнутым бурей в окрестностях ее оазиса.
