— Эй! Кто-нибудь!
Мэдлиз стучит в дверь солярия. Ответа нет. Она идет вокруг дома, полагая, что тот, кто жарит мясо, где-то неподалеку, но и в боковом дворике тоже никого не видно. Все выглядит запущенным, траву давно не подстригали. Мэдлиз заглядывает в щель между краем жалюзи и рамой и видит пустую кухню — камень и нержавеющая сталь. Такие кухни она видела раньше только в журналах. На коврике две большие собачьи миски.
— Эй! — кричит Мэдлиз. — У меня, кажется, ваша собачка!
Она идет дальше, поднимается по ступенькам к двери, рядом с которой окно. Одно стекло отсутствует, другое разбито. Не лучше ли вернуться на берег? На глаза попадается большая собачья клетка.
— Эй!
Сердце колотится. Да, она нарушила запрет, но зато нашла дом бассета. Помочь — ее обязанность. Как бы она себя чувствовала, если бы кто-то нашел Фрисби и не привел его домой?
— Эй!
Мэдлиз легонько толкает дверь, и та открывается.
ГЛАВА 12
С дубов капает вода.
В тени тисовых и оливковых деревьев Скарпетта укладывает на дне горшков кусочки битой керамики — для улучшения дренажа, чтобы растения не загнивали. Воздух теплый и влажный после обильного дождя, начавшегося как-то вдруг, без предупреждения, и так же неожиданно прекратившегося.
Булл несет лестницу к раскидистому дубу, крона которого накрывает едва ли не весь садик. Скарпетта утрамбовывает грунт в горшках и первым делом высаживает петунию, петрушку, укроп и фенхель, потому что они привлекают бабочек. Пушистые овечьи ушки и артемизию она пересаживает в места получше, где им будет доставаться больше солнца. Запах сырого суглинка смешивается с едким запахом старого кирпича и мха. Суставы утратили былую эластичность — сказываются годы работы в морге с его жестким, выложенным плиткой полом, — и передвигается Скарпетта немного скованно. Закончив с цветами, она подходит к заросшему папоротником кирпичному столбу и пытается диагностировать проблему.
— Если вырвать папоротник, можно повредить кладку. Что думаете, Булл?
— Кирпич тут чарльстонский, ему, может, лет двести, — отвечает с лестницы Булл. — Я бы попробовал порвать немного, а там видно будет.
Папоротник вырывается легко. Скарпетта наполняет лейку и старается не думать о Марино. Думает о Розе, и ей становится не по себе.
— Тут по переулку, как раз перед вами, проехал кто-то на мотоцикле, — говорит Булл.
Скарпетта выпрямляется, смотрит на него.
— Марино?
— Нет, мэм, не он. Я стоял на лестнице, подрезал мушмулу и видел его сверху, а он меня не видел. Может, и ничего. — Щелкают ножницы, веточки падают на землю. — Вы скажите, если вас кто-то беспокоит, — мне бы надо знать.
— И что он делал?
— Проехал до середины переулка, постоял, потом развернулся и поехал назад. На голове вроде бы косынка, то ли оранжевая, то ли желтая — сверху толком не разобрать. А вот мотоцикл плохой, дребезжал да трещал. Если мне надо что-то знать, вы скажите. Я буду присматривать.
— А раньше вы его здесь видели?
— Мотоцикл бы узнал.
Скарпетта вспоминает, что говорил Марино. Какой-то байкер угрожал ему на парковке, обещал ей неприятности, если она не уедет из города. И кто же так торопится довести до нее это послание? Из головы не выходит местный коронер.
— Вы хорошо знаете коронера, Генри Холлингса?
— После войны у семьи остался только похоронный бизнес. Тот громадный домина за высокой стеной неподалеку отсюда, на Кэлхаун-стрит. Не хотелось бы думать, что вас кто-то беспокоит. Соседка вот точно любопытная.
Миссис Гримболл как раз выглядывает из окна.
— Наблюдает за мной, как ястреб. Есть в ней, с позволения сказать, что-то недоброе. По-моему, ей нравится вредить людям.
Скарпетта возвращается к работе. На анютиных глазках завелась какая-то болезнь. Она обращается к Буллу.
— Дрянь дело, — говорит он. Звучит пророчески.
Она продолжает осмотр и наконец приходит к выводу:
— Улитки.
— Можно попробовать пиво, — предлагает Булл, щелкая ножницами. — Выставьте несколько блюдечек после наступления темноты. Они сползутся, напьются и утонут.
— А потом на пиво сползутся остальные, так что их станет только больше. Не топить же всех.
С дуба падают сухие ветки.
— Видел там помет от енота. — Булл указывает секатором. — Может, это они цветочки объедают.
— Еноты, белки… Что с ними сделаешь.
— Сделать-то можно, да вы же не хотите. Не любите убивать. Интересно, да, учитывая, чем вам приходится заниматься. Казалось бы, уж вас-то это трогать не должно.
— Зато все, что я делаю, похоже, трогает других.
— Ага. Так всегда бывает, когда человек слишком много знает. Вон те гортензии, что за вами. Натыкайте в землю ржавых гвоздей, и цветочки будут голубее.
— Можно сульфата магния добавить.
— Про такое не слыхал.
Скарпетта рассматривает через лупу заднюю поверхность листа камелии и замечает белые чешуйки.
— Придется обрезать, здесь все заражено. И прежде чем продолжать, надо провести дезинфекцию. Неплохо бы филопатолога пригласить.
— Ага. Растения болеют, как и люди.
С веток дуба, на котором он работает, неожиданно взлетают вороны.
Мэдлиз застывает на месте, как та женщина из Библии, которая не слушала, что велит Господь, и Он превратил ее в соляной столб. Она нарушила заповедь, преступила черту закона.
— Есть кто-нибудь?
Набравшись смелости, Мэдлиз выходит из прачечной в кухню и снова останавливается, не зная, что делать. Ей страшно, так страшно, как еще никогда в жизни, и страх требует повернуться и бежать. Бежать со всех ног. Оглядываясь испуганно, она чувствует себя вором. Что, если ее поймают, сейчас или потом, и отправят в тюрьму?
Надо уходить, убираться. Немедленно. По спине проходит холодок, волосы шевелятся на затылке.
— Эй! Есть кто-нибудь? — снова и снова спрашивает она.
Если никого нет, почему открыта дверь? Если никого нет, почему на гриле мясо? Ощущение, что за ней следят, все сильнее, и она идет дальше, понимая, что не должна, что нужно убираться, бежать, возвращаться к Эшли. У нее нет никакого права находиться здесь, но любопытство пересиливает страх. Она никогда не бывала в таком доме и не может понять, почему никто не откликается.
Мэдлиз проходит под аркой и попадает в просторную гостиную. На полу из красивого голубого камня уложены роскошные восточные ковры, вверху открытые потолочные балки, у стены камин, в котором можно зажарить целую свинью. Над стеклянной стеной с видом на океан широкий экран. В полосе света от работающего прожектора кружатся пылинки, экран включен, но ни изображения, ни звука нет. Она в недоумении смотрит на широкий кожаный диван — на нем аккуратно сложенная одежда: темные брюки, темная футболка, мужские трусы. На большом стеклянном столике пачки сигарет, аптечные пузырьки, почти пустая бутылка водки «Грей гуз».
Может быть, хозяин — скорее всего мужчина — крепко выпил, а потом ему стало плохо? Тогда понятно, почему бассет оказался на улице. Кто-то был здесь еще совсем недавно, рассуждает Мэдлиз. Пил. Потом отправился жарить мясо и… исчез. Сердце колотится, и ощущение, что за ней наблюдают, никак не проходит. Господи, как же здесь холодно!
— Эй! Кто-нибудь есть? — хрипло, чуть ли не шепотом спрашивает она.
Ноги как будто несут ее сами, в глазах — благоговение, в крови электричеством гудит страх. Нужно уходить. Она в чужом ломе. Как вор. Это незаконное вторжение. Именно такое ей предъявят обвинение. Она начинает паниковать, но ноги не слушают и несут ее дальше, из комнаты в комнату.
— Эй? — Голос дрожит и ломается.
За гостиной, слева от фойе, еще одно помещение, и она слышит шум бегущей воды.
— Есть кто-нибудь?
Мэдлиз неуверенно идет на звук воды. Ноги несут ее, остановиться невозможно, и вот она уже в просторной спальне со строгой, дорогой мебелью, шелковыми шторами и фотографиями на всех стенах. Маленькая девочка играет в бассейне со щенком, бассетом. Красивая молодая женщина плачет, сидя на диване рядом со знаменитой телеведущей, психиатром доктором Селф. Та же женщина позирует перед камерой с Дрю Мартин и симпатичным мужчиной с оливковой кожей и темными волосами. Дрю и мужчина на корте — в теннисных костюмах, с ракетками.
Дрю Мартин мертва. Убита.
На кровати — сбитое голубое покрывало. На черном мраморном полу, у изголовья, брошенная одежда. Розовый спортивный костюм, пара носков, бюстгальтер. Шум бегущей воды громче — ноги несут Мэдлиз туда. Она приказывает им повернуть, но они не подчиняются. Бегите, говорит Мэдлиз, а их тянет к ванной из черного оникса и меди. БЕГИТЕ! Взгляд медленно ползет по мокрым, окровавленным полотенцам в медной раковине, испачканному кровью ножу с зазубренным лезвием и резцедержателю на крышке черного туалета, аккуратной стопке чистых, бледно-розовых простыней на бельевой корзине.
