Вошла секретарша и протянула даме с носовым платком конверт. Дама долго расспрашивала о чем-то по-немецки девушку, затем открыла сумку, чтобы убрать рецепт. И ушла.
Иоланде казалось, что о ней забыли. Время тянулось бесконечно. Она решила нарушить это проклятое ожидание. Подошла к секретарше.
– Вы сказали доктору, что я здесь?
– Да, мадам.
– И что же?
– Он сказал: «А, ладно».
– И все?
– Да.
– Это будет долго?
– Не знаю.
Иоланда решила подождать еще четверть часа. Не больше. Она собралась уходить, когда Жак Вернер наконец открыл дверь, поднял на нее глаза и изобразил нечто похожее на улыбку.
– Войдите, мадам.
Она поднялась и подошла к нему.
– Здравствуйте.
Она протянула ему руку, и он последовал за ней. Прошел через кабинет и занял свое место за письменным столом.
– Садитесь, – сказал врач. – Я прошу вас подождать несколько секунд.
Он принялся писать.
– Я лишь заполню карточку больного, который только что ушел.
Иоланда рассеянно рассматривала кабинет. Стены были уставлены книжными шкафами, окна занавешены, царила полная тишина. Она с трудом догадывалась о синеве неба, которая пробивалась сквозь гардины, обрамленные двойными плотными шторами.
Доктор поднял голову.
– Ну как, не чувствуете ли вы себя чужой у нас, прекрасная парижанка?
Белки его глаз были изборождены мелкими красными сосудами. Этот плотный, по-прежнему загорелый, с седеющими волосами господин лишь смутно напоминал молодого человека из Ивисы.
– Я очень рада снова увидеть вас, – сказала она. Он почти не слушал ее.
– Вы курите?
Он пододвинул к ней серебряную шкатулку, стоящую на столе. Ей хотелось закурить, но она отказалась.
– Как поживаете?
– Хорошо, спасибо, – сказала она. – Но я пришла в ужас.
– В ужас? Отчего?
– Я только что поняла, мы достигли возраста наших родителей.
Он пожал плечами.
– Что вы хотите? Это в порядке вещей. Если бы мы встретились на улице, я бы вас не узнал.
Она была взволнована. Жак Вернер переставлял предметы на столе. Он отодвинул папку и передвинул статуэтку.
– Мы состарились, уважаемая госпожа, – сказал он. – Следует привыкнуть к мысли, что все имеет свой конец.
Иоланда подняла голову.
– Я хочу начать свою жизнь заново. Я не такая пессимистка, как вы. Я узнала от вашей секретарши, что ваша мать умерла. Вы, наверно, страдаете…
Он прищурился.
– Великовозрастный сирота. Я очень любил мать. Чем меньше мы будем говорить об этом, тем лучше.
– Прекрасно, когда любят свою мать, – сказала она.
Разочарованная в своей материнской любви, она была всегда растрогана, когда слышала о привязанности между родителями и детьми.
– Полагаю, что мне пора удалиться. Он смотрел на нее почти безразлично.
– Где вы остановились?
– В «Schweizerhof».
– Если бы вы подождали несколько минут, я бы подвез вас. Я еду в больницу мимо гостиницы.
– Мне не хочется вас обременять…
– Я еду в том же направлении. Затем он спросил:
– Как поживает ваш милый монстр?
– Какой монстр?
– Ваша дочь.
– Моя дочь – не чудовище. У нее все прекрасно. Она в Нью-Йорке.
– В Нью-Йорке?
Следовало реабилитировать Лоранс, сделать из нее привлекательную личность. Показать, что дочь любит ее. Сделать вид, что она не была несчастной, брошенной матерью.
– Она на стажировке в Колумбийском университете. На летней сессии.
Университет ассоциировался с исключительностью и ученостью. В любом случае это было лучше, чем бегство Лоранс из-за неудачного замужества.
– Я хорошо помню вашу дочь, – сказал Вернер. – Я был зол на нее. Столько времени прошло, возможно, она стала более человечной.
– Конечно, – сказала Иоланда. – Очень хорошая дочь.
– Тем лучше для вас. А вы? По-прежнему верны? По-прежнему неуклонно следуете своим принципам? Добродетельна и совестлива?
Покраснев от волнения, она защищалась.
– Вы говорите все напрямик. Вы не изменились. Я тоже.
– Тогда зачем вы приехали?
Ее охватила дрожь. Ей показалось, что она снова, как когда-то, в тесной исповедальне, где надо было каяться в придуманных грехах за неимением настоящих. Этот разговор с глазу на глаз напомнил ей о тягостных очных ставках в этих клетках, где она должна была признаваться в своих разочарованиях ирреальному профилю, проступающему на деревянной решетке.
– Мне пятьдесят пять лет, уважаема госпожа, и нас разделяет дубовый письменный стол. Ни морального, ни физического насилия не предусматривается. Не бойтесь так…
– Боюсь, – сказала она, – что я совершила большую ошибку, приехав сюда.
Телефон прозвонил несколько раз. Вернер снял трубку и заговорил по-немецки. Затем, повернувшись к Иоланде, сказал:
– Мне надо в больницу Я отвезу вас в гостиницу.
– Завтра я уеду в Италию.
Озабоченный мужчина напротив нее мысленно находился в другом месте. Она проиграла. Поднялась.
– Что касается Ивисы, я не вижу своей вины. Просто я была верной женой. Думала, что поступала правильно.
Вернер собирал бумаги в портфель.
– Вы мне надоели со своей добродетелью. Вы придаете себе, своим принципам слишком большое значение. Вы не заслуживаете особых похвал. Вы любите, значит, вы добродетельны, если даже вы добродетельны из принципа, позвольте вам сказать, что это смешно.
– Я ухожу, – сказала Иоланда. – Чувствую, что вам мешаю, но благодаря вам я немного узнала Берн. Замечательный город.
– Знать Берн после одной прогулки? Вы преувеличиваете свои способности восприятия.
– Не исключено, что я останусь на несколько дней. Чтобы увидеть ров с медведями, музеи, старый город внизу, на берегу…
Зазвонил телефон. Он схватил телефонную трубку и заговорил с кем-то голосом, мягкость которого ее удивила. Взмах крыльев у птички при взлете был тяжелее. Вернер положил трубку на рычаг, она поспешила уйти.
– Я ухожу…
Она направилась к двери.
– Я провожу вас. Вы позволите? – спросил он. – Мне бы хотелось убедиться, что синева ваших глаз…
– Убедиться?
– Да, я помню редкую синеву незабудки.
– Разве возраст меняет цвет глаз? Она допустила оплошность.
– Ох, пожалуйста, не надо так волноваться. Женщина, у которой глаза на мокром месте, легко успокаивается. У меня были такие. Они рыдали на моем плече, а на следующий день уезжали, оставив после себя лишь письмо или записку, свитер ручной вязки, чтобы я не простудился. И клубки.
Ей было неприятно чувствовать себя виноватой. Она задыхалась от волнения.
– Я живу одна уже много лет, – сказала она. – Я не богата и не светская львица. Мой муж живет в другом месте. Все остальное было лишь обманом.
