- Я... я... Уж не думаете ли вы, что я... Я немецкий офицер, приносил присягу врача...
- Другие тоже приносили ее. Вы немецкий офицер, а я... тоже немец.
Лейтенант вздрогнул, от его выдержки не осталось и следа.
- Понимаю, - выдохнул он, - я слышал кое-что о подобных случаях, но не верил этому. Это так странно... редко. Возможно, эсэсовцы и делают нечто подобное, но я не могу допустить, чтобы врач мог пойти на такое...
- Господин Панзген, - прервал его Шменкель, - это не редкость, и делают такие вещи эсэсовские врачи, которые тоже являются медицинскими работниками. Они систематически занимаются уничтожением людей.
- Ничего не могу сказать вам по этому поводу... Можно закурить?
- Пожалуйста.
Лейтенант достал из кармана портсигар и закурил. Руки у него дрожали.
- Вы говорите о политике уничтожения. Я допускаю, что на войне иногда происходят вещи, которые в какой-то степени идут вразрез с понятием о гуманности, но говорить о политике систематического уничтожения русского населения... Нет. Вы, видимо, отдельные нежелательные явления, которые и я осуждаю, воспринимаете в несколько преувеличенном виде...
- Нежелательные явления? - перебил пленного Шменкель, выведенный из себя подобного рода формулировками. - Может быть, вы подразумеваете под этим сожжение деревень? Мы только что видели одну такую деревню. Фашисты сожгли или расстреляли поголовно всех жителей - от мала до велика. Жаль, что я не могу вам уже показать всего этого, чтобы вы сами оценили немецкое чувство гуманности. И это, господин Панзген, далеко не единичный случай.
Шменкель встал и наклонился над столом:
- Скажите, куда вы ехали?
- В Смоленск. - Голос пленного стал тверже. - Седьмая танковая дивизия подлежит отправке на запад для срочного переформирования. Она понесла большие потери. Кроме того, имели место инфекционные заболевания. Климат в этих местах, особенно весной, очень нездоровый. В большинстве случаев госпитализация не требуется. И солдаты, разумеется, не хотят...
- Понимаю.
Шменкель перевел сказанное лейтенантом Васильеву и комиссару.
- В своих частях солдаты чувствуют себя лучше, а на Западном фронте им вообще живется спокойнее благодаря американскому способу ведения войны, продолжал пленный.
Пока партизаны переговаривались, пленный все время нервничал, а когда комиссар замолк, он сразу же заговорил:
- Из Смоленска я хотел привезти хинин. А это оказалось бы возможным, если бы я поехал с майором. - Помолчав немного, он спросил Шменкеля: Скажите, вы немец из Поволжья?
- Нет. Я, как и вы, немец из рейха, бывший ефрейтор вермахта. Конечно, в ваших глазах я изменник.
- Мне ясны мотивы, которыми вы руководствовались... И это достойно уважения.
- Достойно уважения?.. - Шменкель замолк. - Потому что вы находитесь в наших руках? Но если б мы поменялись местами, я, господин Панзген, сразу же превратился бы в дезертира, которому вы незамедлительно вынесли бы смертный приговор.
- Допускаю, что в условиях... Но сейчас вы взяли меня в плен. - Врач сделал паузу. - Почему вы боретесь против Германии и своих товарищей?
- Против своих товарищей?.. Они никогда не были моими товарищами, господин Панзген. Война эта преступна как по отношению к немецкому народу, так и по отношению к другим народам. И тот, кто участвует в ней на стороне агрессора, независимо от того, делает он это сознательно или бессознательно, не может быть моим товарищем.
- В таком случае, я выгляжу в ваших глазах изменником, хотя, как войсковой врач, я ни в чем не виноват и совесть моя чиста.
- Даже если всю вину отнести на счет фашистского режима, который сделал вас соучастником своих преступлений, то и тогда вы несете ответственность за свои поступки. И до тех пор, пока вы не поймете этого, вы не имеете права говорить о Германии.
Шменкель решил закончить разговор с пленным, так как не видел смысла продолжать его. И хотя оба они говорили на одном и том же, родном для них обоих языке, они не понимали друг друга.
Неожиданно пленный сказал:
- Вы, конечно, правы. Я не знаю, что будет с Германией, если мы проиграем эту войну.
- Что вы хотите этим сказать?
- Вы только что говорили о режиме... Все это имеет отношение к определенному мировоззрению, а я не принадлежу ни к одной политической партии. Поэтому мне трудно судить. Лишь иногда у меня появляется такое чувство, что война эта добром не кончится... Против нас борется полмира. К чему это может привести при такой неблагоприятной расстановке сил? А наши потери! Я уже говорил, что эта ужасная зима унесла из одной только нашей дивизии около шестнадцати тысяч человеческих жизней. Мы, хирурги, работали, как на конвейере, и я не раз задавал себе вопрос, почему наши солдаты должны приносить такие нечеловеческие жертвы. У меня такое впечатление, что многие просто боятся проиграть эту войну... Боятся того, что будет потом.
Панзген говорил откровенно и довольно ярко обрисовал положение своей дивизии. Шменкель с трудом успевал переводить. Васильев и Тихомиров внимательно слушали пленного.
- Что же касается особых мер, - лейтенант намеренно избежал слов "политика уничтожения людей", - поскольку это действительно не пропагандистский трюк, - то мне понятен их страх... И если мы проиграем эту войну, то сможем надеяться только на милость божью.
- Она уже проиграна.
Шменкель встал. Пленный тоже поднялся. Они оказались одинакового роста и одинаковой комплекции.
Неожиданно Шменкелю в голову пришла интересная мысль. Он тихонько поговорил о чем-то с Васильевым, потом, обращаясь к пленному, сказал:
- Снимите форму.
Лицо лейтенанта стало серым.
- Уж не хотите ли вы?.. Я должен...
- Снимите форму, - повторил Шменкель, не глядя на пленного, но, когда взглянул на его искаженное от страха лицо, сразу все понял. - Возьмите себя в руки. Неужели вы до сих пор не поняли, что с вами здесь будут обращаться как с пленным? Нам нужна ваша форма, и ничего больше.
Переодевшись в форму немецкого рядового солдата, пленный спросил:
- Что вы собираетесь со мной делать?
- Как только появится возможность, вы будете переданы в регулярную часть Красной Армии, откуда вас переправят в лагерь для военнопленных.
- Он, видимо, думал, что его расстреляют, - заметил Васильев, когда часовой увел пленного.
- Да.
- Жаль, что мы не можем позволить ему бежать. Возможно, он рассказал бы правду о нас.
- Вряд ли. Абверовцы сразу же изолировали бы его от солдат, - ответил Шменкель.
В этот момент в землянку ввели другого пленного - унтер-офицера с раненой рукой, на которую уже была наложена шина. Голова унтера была тоже перевязана.
- Сильно болит?
- Нет, мне сделали обезболивающий укол, - с неохотой ответил водитель и протянул свою служебную книжку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
