Какие чудные стихи! Читаешь их, и кажется, будто плывешь по зеленым водам розово-жемчужного города в черной гондоле с серебряным носом и развевающимися на ветру занавесками. Даже ряды строк в этой изумительной книге напоминали Дориану те бирюзовые полосы, что тянутся по воде за лодкой, когда плывешь по Лидо. Неожиданные вспышки красок в стихах поэта порождали образы птиц с опалово-радужными шеями, плавно скользящих в воздухе вокруг высокой, золотистой, как мед, кампанилы или с величавой грацией прогуливающихся под пыльными сводами сумрачных аркад… Откинув голову на подушки и полузакрыв глаза, Дориан твердил про себя:
Пред розовеющим фасадомЯ прохожу ступеней ряд.
Вся Венеция была в этих двух строчках. Ему вспомнилась осень, проведенная в этом городе, и пламенная любовь, толкавшая его на разного рода безумства. Романтика. Но Венеция, как и Оксфорд, является для нее идеальным фоном, а для подлинной романтики фон — это все или почти все…
В Венеции тогда некоторое время жил и Бэзил. Он был без ума от Тинторетто. Бедный Бэзил! Какая ужасная смерть!
Дориан вздохнул и, чтобы отвлечься от этих мыслей, снова принялся перечитывать Готье. Он читал о маленьком кафе в Смирне, где в окна то и дело влетают ласточки, где сидят хаджи, перебирая янтарные четки, где купцы в чалмах курят длинные трубки с кисточками и ведут между собой степенную и важную беседу. Читал об Обелиске на площади Согласия в Париже, который в своем одиноком изгнании льет гранитные слезы, тоскуя по солнцу и знойному, покрытому лотосами Нилу, стремясь туда, в страну сфинксов, где живут розовые ибисы и белые грифы с позолоченными коготками, где крокодилы с маленькими берилловыми глазками барахтаются в зеленом дымящемся иле… Дориан задумался над теми стихами, что, извлекая музыку из покрытого поцелуями мрамора, поют о необыкновенной статуе, которую Готье сравнивал с голосом контральто и называл дивным чудовищем — «monstre charmant», об этом странном изваянии, притаившемся в порфировом зале Лувра.
Но вскоре книга выпала из рук Дориана. Им овладело беспокойство, а затем на него надвинулся страх. Что если Алан Кемпбелл уехал из Англии? До его возвращения может пройти много дней. Или вдруг Алан не захочет прийти к нему домой? Что тогда делать? Ведь дорога каждая минута!
Пять лет назад они с Аланом были очень дружны, почти неразлучны. Потом дружба их внезапно оборвалась. И когда они встречались в свете, улыбался только Дориан Грей, Алан Кемпбелл — никогда.
Кемпбелл слыл высокоодаренным молодым человеком, но ничего не смыслил в изобразительном искусстве, и если он немного научился понимать красоты поэзии, то этим был целиком обязан Дориану. Единственной страстью Алана была наука. В Кембридже он подолгу просиживал в лабораториях и с отличием окончил курс естественных наук. Он и теперь увлекался химией, у него была собственная лаборатория, где он просиживал целые дни, к великому неудовольствию матери, которая жаждала для сына карьеры парламентария, а о химии имела представление весьма отдаленное и полагала, что химик — это что-то вроде аптекаря.
Впрочем, химия не мешала Алану быть превосходным музыкантом. Для непрофессионала он играл на скрипке и на рояле просто великолепно. Музыка и сблизила его с Дорианом Греем — музыка и то неизъяснимое обаяние, которое Дориан умел пускать в ход, причем зачастую бессознательно. Они встретились впервые у леди Беркшир, когда у нее на званом вечере играл Рубинштейн[77], и потом постоянно ездили вместе в оперу и старались бывать везде, где можно было услышать хорошую музыку.
Полтора года длилась эта дружба. Кемпбелла всегда можно было увидеть то в Селби, то в доме на Гроувенор-сквер. Он, как и многие другие, видел в Дориане Грее воплощение всего прекрасного в жизни. О какой-либо размолвке или ссоре между Дорианом и Аланом не слышал никто, но многие стали замечать, что они при встречах почти не разговаривают друг с другом и Кемпбелл всегда уезжает раньше времени с вечеров, на которых появляется Дориан Грей. Потом Алана словно подменили, он стал подвержен необъяснимой меланхолии и, казалось, разлюбил музыку: на концерты он больше не ходил и сам никогда не соглашался играть, объясняя это тем, что научная работа не оставляет ему времени для занятий музыкой. Этому легко было поверить: Алан с каждым днем все больше увлекался биологией, и его фамилия уж несколько раз упоминалась в научных журналах в связи с его интересными опытами.
Этого-то человека и ожидал сейчас Дориан Грей, каждую секунду поглядывая на часы. Время шло, и он все сильнее волновался. Наконец встал и начал ходить по комнате, напоминая красивое, грациозное животное, мечущееся в клетке. Он ходил взад и вперед по комнате большими, бесшумными шагами. Руки его были холодными как лед.
Ожидание становилось невыносимым. Время не шло, а ползло, как будто у него были свинцовые ноги, а Дориан чувствовал себя, как человек, которого бешеный вихрь мчит на край черной бездны. Он знал, что его там ждет, он это ясно видел и, содрогаясь, прижимал холодные, влажные руки к пылающим векам, словно хотел вдавить глаза в череп и лишить зрения даже свой мозг. Но тщетно. Мозг работал с особенной интенсивностью, фантазия, искаженная страхом, корчилась и металась, как живое существо от мучительной боли, плясала подобно уродливой марионетке на подмостках, скалила зубы из-под причудливо меняющейся маски.
И вдруг время остановилось. Да, это слепое, медлительное существо перестало даже ползти. И стоило ему замереть, как чудовищные образы в голове Дориана стремительно ринулись вперед, извлекли его жуткое будущее из могилы и подтащили к нему. И он смотрел, смотрел во все глаза, окаменев от ужаса.
Наконец дверь отворилась, и вошел камердинер. Дориан смотрел на него мутным, почти невидящим взглядом.
— Мистер Кемпбелл, сэр, — доложил камердинер.
Вздох облегчения сорвался с запекшихся губ Дориана, и кровь снова прилила к лицу.
— Просите сейчас же, Фрэнсис!
Дориан уже приходил в себя. Приступ малодушия миновал.
Камердинер с поклоном вышел. Через минуту появился Алан Кемпбелл, суровый и бледный. Бледность лица еще резче подчеркивали его черные как смоль волосы и темные брови.
— Алан, спасибо, что пришли. Вы не представляете, как я вам рад.
— Грей, я дал себе слово никогда больше не переступать порог вашего дома. Но вы написали, что речь идет о жизни или смерти…
Алан говорил с расстановкой, холодным и жестким тоном. В его пристальном, испытующем взгляде, обращенном на Дориана, сквозило презрение. Руки он держал в карманах, как будто не замечая протянутой руки Дориана.
— Да, Алан, дело идет о жизни или смерти — и не одного человека. Прошу вас, садитесь.
Кемпбелл сел у стола. Дориан — напротив. Глаза их встретились. Во взгляде Дориана можно было прочесть жалость к этому человеку: он понимал, как ужасно то, что он собирается сделать.
После напряженной паузы Дориан подался вперед и очень тихо произнес, стараясь по лицу Кемпбелла угадать, какое впечатление производят его слова:
— Алан, наверху, в запертой комнате, куда, кроме меня, никто не может войти, сидит за столом покойник. Он умер десять часов назад… Прошу вас, сохраняйте спокойствие и не смотрите на меня так! Кто этот человек, отчего и как он умер — это вас не касается. Вам только придется сделать вот что…
— Замолчите, Грей! Я ничего не хочу больше слышать. Правду вы говорите или нет, — мне это безразлично. Я решительно отказываюсь иметь с вами дело. Храните при себе свои отвратительные тайны, они меня больше не касаются.
— Алан, эту тайну вам придется узнать. Мне очень вас жаль, но ничего не поделаешь. Только вы можете меня спасти. Я вынужден посвятить вас в это дело — у меня нет иного выхода, Алан! Вы человек ученый, специалист по химии и другим наукам. Вы должны уничтожить то, что заперто наверху, — так уничтожить, чтобы следа от него не осталось. Ни одна живая душа не видела, как этот человек входил в мой дом. Все уверены, что он сейчас в Париже. Несколько месяцев его отсутствие не будут замечать. А когда его хватятся, здесь не должно быть найдено ни единого его следа. Вы, Алан, и только вы должны превратить его и все, что на нем надето, в горсточку пепла, которую можно развеять по ветру.
— Вы с ума сошли, Дориан!
— Ага, наконец-то вы назвали меня «Дориан»! Я этого только и ждал.
— Повторяю — вы сумасшедший, иначе не сделали бы мне этого страшного признания. Уж не воображаете ли вы, что я хоть пальцем шевельну для вас? Не желаю я вмешиваться в это! Неужели вы думаете, что я ради вас соглашусь погубить свою репутацию?.. Знать ничего не хочу о ваших дьявольских затеях!
