Вы почувствовали, в какой мере мы были обязаны традициям семьи и урокам г-на Конта? Мы были как дома между Пизой и Бари, между Вероной и Сиракузами. Мы открывали для себя маленькие города, о которых почти ничего не говорили путеводители и которых не знали туристы того времени: Асколи-Пичено, где мы с удивлением обнаружили несколько расположенных рядом площадей, одна краше другой, Тоди, Беванью с ее церквями в романском стиле. Ното, с великолепными барочными зданиями, Козенцу, где умер Аларих, которым мы живо заинтересовались, потому что был он варваром, Беневенто, Л’Акуила, сабинские деревеньки с очаровательными названиями: Фараин-Сабина, Аббация ди Фарфа, Поджо Миртето. На зиму мы забирались в библиотеки к нашим любимым книгам. Летом оттуда уходили. Уезжали в Саламанку или Сеговию на Патмос или в Мистрас. Какая была жизнь! Иногда на дороге или в храме, в Дельфах, в Олимпии, в Бассаи, на вершине испепеляемого солнцем холма Клод восхищенно оборачивался ко мне. Мы смотрели на море, на белые домики, на оливковые рощи, на ветряную мельницу или разрушенный акведук, внимали ослиному крику. Клод восклицал: «Ну как? Здорово нам повезло!» О да! Нам здорово повезло! Порой мелькала вдруг мысль, что нам чересчур повезло и что это несправедливо, поскольку другим повезло гораздо меньше.
А вид Гранады с башни Вела, вид на дворец Альгамбра, на овраг Дарро. Алькасаба Кадима, квартал Альбайсин и католические короли, коленопреклоненно застывшие 2 января 1492 года на равнине, когда их стяг под звуки фанфар медленно поднимался на самой высокой башне крепости Боабдиль! А Итака и Пакси, и Цакунтос с их аркадами! А Трогир! А Бодрум, когда-то именовавшийся Галикарнасом! Мы придумали песенки типа считалочек из названий любимых мест:
«Скьятос Скирос СкопелосТинос Патмос КалимносПаксос Сими Парга МистрасАлькасаба Кадима»
или:
«Губбио Пилос РондаЛевкас Орта ТодиБорго Паче Борго ПачеАском Пичено»
и напевали их, шагая по дороге. Так вот, пешком, на велосипеде, на пароходах мы объехали, опьяненные названиями заливов и островов, все Средиземноморье.
Голова шла у нас кругом не только от каменных древностей, от распятий романских церквей и от библиотек. Солнце, море, огромные красные и черные скалы, бросающие свою тень на песчаные берега, кипарисы на холмах, местами белые от дорожной пыли, оливковые рощи, раскидистые сосны, застывшие будто в каком-то зловещем, но умиротворяющем дозоре вдоль пустынных пляжей, наполняли тихими вечерами, когда спадал ветер, наши души покоем и счастьем. Мы долго жили в прошлом. Потом стали жить в будущем, ловя моменты истории, творящейся согласно предсказаниям и учениям великих умов современности, гениальных евреев — Маркса, Фрейда, Эйнштейна, — так пугавших моего деда. Теперь же, бродя между морем и холмами или созерцая простиравшиеся вокруг равнины с башен высоких венецианских и мавританских крепостей, мы жили сиюминутными ощущениями.
Это и было счастьем. Мы купались в гротах. Мы шагали в окружении плотной толпы из богов, художников, архитекторов, философов. Почти три года мы только и делали, что пребывали в счастливом созерцании красоты. Время от времени мы вспоминали родных и Плесси-ле-Водрёй. И здесь, и там мы во многом были обязаны прошлому. Оно медленно, из века в век, готовило для нас эту свою роскошь. Прошлое родных мест в Верхней Сарте, где протекало наше детство, стало вдруг казаться нам таким бедным по сравнению с прошлым Равенны, Гранады, Палермо, Мистраса с их сказочными приключениями. Мы открывали для себя варваров и турок, конец цивилизаций, горестные слезы Боабдиля, мавзолей Галлы Плацидии, памятники Теодориха. Всему приходил конец. Но всё и всегда возрождалось в ином виде и в другом месте. Мы тоже должны были умереть. Мы уже были мертвы. А история, средоточием которой мы себя считали, продолжалась без нас. Плесси-ле-Водрёй долго был для нас центром вселенной. Но мир расширялся. Он еще не включал в себя Храм неба, пирамиды на Юкатане, храмы Ангкора, крепость и святилище Мачу-Пикчу. Но Азия уже вторглась в наши фантазии вместе с персами в Саламине, вместе с турками в Афинах, а особенно — вместе с варварами-всадниками, атакующими Римскую империю. Мы всегда чувствовали себя если не победителями, то во всяком случае могучими воинами Цезаря, Суллы, Алкивиада и Катонов. А при этом были скорее всего вечными побежденными, стоявшими ближе к Гонорию и к Ромулу Августулу, которые ютятся в конце учебников, на недоученных страницах, где кончается цивилизация, а заодно и учебный год.
Все эти сведения об истории народов, возможно, хранились где-то у нас в тайных запасниках памяти. Однако они не мешали нам с радостью и непосредственностью наслаждаться зрелищем очаровательных фресок на стенах церквей, великолепных мраморных лестниц в разрушенных дворцах, наслаждаться блеском солнечных лучей на скалах и белых домиках портовых городов. Руины и запустение внушали нам скорее желание воспользоваться мгновениями бездумного удовольствия. А соблазн исходил и от древних камней, и от красок, и от песка. И еще от людей. В том числе — и от женщин. Среди наших с Клодом попутчиков по этим островам и храмам особенно запомнились двое. На Скиросе мы повстречали старого моряка, а в Риме — юную особу, проводившую лето на Капри, а зиму — на террасах улицы Витторию Венето. Этот моряк и эта барышня привнесли нечто новое в нашу портативную мифологию. Они открыли нам двери в еще один неведомый мир.
В этом мире все, что было ценно для нас, просто не существовало. Прошлое, семья, традиции, моральный кодекс, язык, иерархия людей и вещей — все было перевернуто вверх дном. Г-н Конт учил нас расширять свою жизнь, открывая книги. Моряк со Скироса и девушка, которую мы прозвали ради смеха — главным образом, чтобы рассмешить ее саму, — блудницей с Капри, предложили нам диаметрально противоположное видение мира. Мы знали, что образ жизни эскимосов, ацтеков, потомков рабов в Соединенных Штатах, всех тех, кого дед мой называл «дикарями», будь то в Африке или на Новой Гвинее, отличался от нашего. Но они жили далеко, почти на других планетах. На нашей планете были богатые и бедные, но мы представляли их себе созданными по нашей модели, подобно тому, как Жюль в Плесси-ле-Водрёе был точной копией моего дяди Анатоля, а Мишель Дебуа — чем-то вроде младшего брата моих кузенов, Жака и Клода. А вот жизнь и воспоминания моряка со Скироса и девицы с Капри открывали нам такие картины, каких мы никогда не видали.
Скирос — это довольно зеленый остров с белыми домиками на кривых улочках. Старый седобородый моряк поджидал нас там между двумя стаканами местного вина и рассказывал всякие свои приключения. По его словам, у него никогда не было ни родителей, ни тетки, ни дяди, ни деда с бабкой. В прошлом он всегда был один. Мы рассказывали ему о нашем дяде Анатоле и тете Ивонне, о всей нашей семье, о моей тете Габриэль и дяде Поле, и, разумеется, о дедушке. Как же все это казалось ему забавным! Если бы мы ему рассказывали сказку о волшебнике Мерлине и фее Мелюзине, он бы удивлялся гораздо меньше. Описание псовой охоты, огромной кухни в Плесси-ле-Водрёе, всей тамошней обстановки, казавшейся нам такой привычной и естественной, приводило его в изумление, и он только мотал головой и смеялся. У него ведь никогда не было никакой семьи, никакой связи с прошлым. Он знал только природу. Его никогда и ничему не учили. Он знал лишь то, что ему подсказывали небо, ветер, ночные запахи. Он сам решал все свои проблемы с его морем, с его островами. Он даже не знал, когда и где он родился. Может быть, в Греции, а может, в Турции. Он знал только, что говорит по-гречески. А раз так, то, естественно, терпеть не мог турок. Когда ему случалось крепко задумываться, что было для него довольно тяжелым занятием, он говорил нам, что турки, наверное, питали к нему и ко всем его соплеменникам, которые вырезали турок, как турки вырезали их, такую же ненависть. Ему вспоминалось, что в детстве он видел вокруг себя много пролитой крови и до сих пор под утро просыпался от кошмаров. Он всю жизнь переезжал с острова на остров по Эгейскому и Ионическому морям, но никогда не заплывал дальше Корфу, с одной стороны, и турецким побережьем — с другой. Он жил среди храмов и воспоминаний о богах, но ему не приходила в голову мысль пофилософствовать об истории. Он любил море, лошадей, простые и грубые вещи. В семь лет он уже работал юнгой, а в четырнадцать зарезал двух турок. Когда мы повстречали его, ему было лет семьдесят пять или семьдесят восемь. Превыше всего он ценил дружбу. Он защищал своих друзей. Других же людей он обворовывал, а иногда и убивал. Как-то раз он несколько месяцев проработал на консервном заводе и сохранил о нем ужасные воспоминания. Он терпеть не мог армию, промышленность, конторы и домашний быт. Долгое время целью его жизни было заполучить ружье. И наконец, заполучил его, очень красивое, отняв его у турок. Он не терпел никакого насилия над собой. И всегда был свободен. Никогда не служил на военных судах, не был и солдатом регулярной армии, а всю жизнь был на море пиратом, а на суше честным разбойником, убивавшим солдат. Жизнь его проходила вне времени, точнее, в постоянном настоящем времени, полном насилия и веселья. Ему, казалось, были неведомы мелочность, страх, тщеславие. Он жил без правил, по никому не известным законам, идущим от моря, от старых деревьев, от пещер и вечернего воздуха. Иногда он мне вдруг напоминал моего дедушку. Только дедушку, в ушах которого вместо голоса предков звучал еще более древний голос земли и моря. Но какая же пропасть отделяла его от нас! Мы были воплощением усталости. Он же казался воплощением силы и юности. Мы выработали мораль, защищающую порядок вещей, завещанный нам прошлым. Он же не признавал ни принципов, ни правил, ни законов, подчиняясь лишь своим прихотям да природе. Он любил жизнь. К счастью для него, деньги, безопасность, измена, почести мало его волновали. Он предпочитал риск и забавы. И всю жизнь только и делал, что жил в свое удовольствие. По вечерам в порту, пощелкивая фисташки и потягивая вино, он слушал наши рассказы о завтраках на траве во время охоты и о семейных ужинах в Плесси-ле-Водрёе, а взамен рассказывал о конных погонях на Крите, о пережитых на море бурях. Придумывал все это? Очень может быть. Но рассказывал он хорошо. И мы завидовали ему.
