В два часа ночи телефонный звонок разбудил Юргенса. Он с неохотой поднялся с кровати, неторопливо подошел к столу и взял трубку Говорил начальник гестапо Гунке. Он сообщил, что арестованные женщины Ефросинья Ракова и Панна Микитюк оказались шпионками, подосланными партизанами. Они сознались в отравлении подполковника Ашингера и заявили, что хотели отравить и Юргенса. В качестве вещественного доказательства на месте происшествия под столом была обнаружена ампула из-под сильно действующего яда.
20
Никита Родионович занемог. Сильная боль в пояснице вынудила его лечь в кровать. Все хлопоты, которые обычно распределялись между обоими друзьями, теперь взял на себя один Андрей. Сегодня предстояло много дела. Прежде всего надо было сходить к Денису Макаровичу и согласовать с ним текст радиограммы на «большую землю», потом повидаться с Игнатом Нестеровичем и выяснить, в какое время он заступит на дежурство по пекарне, передать Леониду Изволину радиограмму, а Заломову и Повелко — кое-что из продуктов.
Грязнов любил такие дни. Обилие работы поглощало его целиком. Он забывал про еду, про отдых, про необходимость готовиться к занятиям. После операции в Рыбацком переулке он оживился и еще с большим рвением стал выполнять поручения группы.
Выслушав указания Ожогина, Андрей торопливо вышел из дому. Ему хотелось самостоятельно решить стоящие перед ним вопросы. При Никите Родионовиче, всегда внешне спокойном, не повышающем голоса, он чувствовал себя мальчишкой, школьником, робко высказывал свою точку зрения, иногда терялся, говорил не то, что следует. С первых же дней их совместного пребывания в городе, да, пожалуй, еще и раньше, — по пути в город, в лесу, — он ощущал на себе влияние Никиты Родионовича. Обычно Андрей считал невозможным не соглашаться с его доводами, не прислушиваться к его советам. Разбираясь в своих чувствах, Андрей не мог не признаться самому себе, что после сближения с Никитой Родионовичем он часто начинал смотреть на вещи глазами Ожогина. «И он всегда остается прав», — размышлял Андрей. Грязнов так увлекся своими мыслями, что не заметил, как его догнал Изволин.
— Сколько ни думай, пороха не выдумаешь, — приветливо улыбнулся старик. — Куда стопы направил?
— К вам, Денис Макарович. Радиограмму набросали...
— Так, так...
— А вы откуда в такую рань?
Денис Макарович подмигнул. Его дело стариковское, ревматизм донимает, сидеть не дает, вот он и прогуливается.
Андрей, конечно, не поверил этому. Он знал отлично, что Денис Макарович не из тех стариков, которые позволят себе чуть свет бесцельно бродить по городу Андрей ухмыльнулся, но промолчал.
У Изволиных на дверях висел замок. Денис Макарович, покряхтывая, нагнулся, пошарил рукой под плинтусом и извлек из щели ключ.
— А где же Пелагея Стратоновна и Игорек? — поинтересовался Андрей.
— Крутятся где-то... Волка ноги кормят, — неопределенно ответил Изволин.
С содержанием радиограммы Изволим согласился. В ней сообщалось о двух выявленных предателях.
— Игната сейчас дома нет, — предупредил Денис Макарович, — ты иди к Заболотько и обожди его.
— Хорошо, — ответил Андрей, — мне им, кстати, кое-что передать надо, — и он показал на сверток.
— Ты подробности насчет Варвары Карповны слышал? — спросил Изволин.
— Знаю только, что она едва выжила.
Денис Макарович был уверен, что она выздоровеет. К нему вчера заходил Трясучкин. Врачи сказали, что одна пуля у Варвары Карповны засела между ребер, ее оттуда вытащили уже, а другая прошла повыше колена, не задев кости. Отцу она сказала, что ничего не помнит и как все произошло — не знает, проснулась от выстрелов. Два раза был у нее начальник гестапо Гунке, подробно расспрашивал, велел поместить в отдельную палату. Не будь ранений, Трясучкина, очевидно, так и не выкрутилась бы. Гунке впивается в человека как клещ, не оторвешь. Он бы заставил ее говорить.
— А Родэ? Наповал? — спросил Грязнов.
— Наповал, — махнул рукой Денис Макарович. — Игнат влепил в него пять пуль. Та, которая попала Варваре между ребер, сквозь Родэ прошла...
В дом Заболотько Грязнова впустила сама Анна Васильевна, только что вернувшаяся из управы, после работы. Она вздохнула и покачала головой. Ребятам все весело. Вое гогочут — и маленькие, и старенький.
— А что же унывать, Анна Васильевна? От этого положение их не улучшится.
— Оно-то верно, — согласилась тихая женщина, — только кругом так много горя.
В просторной кухне на войлоке, расстеленном на полу, лежали Заломов, Повелко и Борис Заболотько. Дым от махорки стоял коромыслом. Старик, лежа на боку и опершись на локоть, попивал воду из большой эмалированной кружки.
— Эх вы, лежебоки, — с напускной строгостью сказал Грязнов, — с вами социализм скоро не построишь. все болтовней занимаетесь да хаханьками...
— Шегой-то? — отозвался Заломов, приложив руку к уху.
— Вот вам и «чегой-то». Бездельники, говорю, вы!
— Ладно уж! Нас Игнат поедом ест, говорит, даром хлеб переводим, а тут ты еще, — начал оправдываться за всех Заломов. — Это Димка разворковался, а мы и уши развесили.
— А Игнат Нестерович где?
Тризна, оказывается, еще не появлялся, но его ждали с минуты на минуту. Он обещал занести хлеба для «настоящих подпольщиков», как называл Заломов себя и Повелко.
Едва Грязнов опустился на войлок, как пришел Игнат Нестерович. Он развернул мешок и положил на стол две невысоких, похожих на кирпичи, свежеиспеченных буханки черного хлеба.
— А я с телеграммой, — сказал Андрей.
Тризна посмотрел на часы.
— Пойдем, — заторопился он, — у Леонида скоро сеанс.
Говорят в народе, что беда к беде тянется. Поговорка эта нашла свое подтверждение и в доме Тризны. Его единственный сын Вовка, в котором и жена и особенно сам Игнат Нестерович души не чаяли, заболел брюшняком и лежал сейчас в нетопленной комнате; Евгения Демьяновна готовилась снова стать матерью. За ее здоровье Тризна опасался. Евгения Демьяновна часто теряла сознание и подолгу не приходила в себя: сказывались голод, нужда и вечные волнения, вызываемые боязнью за мужа, шедшего на опасные предприятия.
Игнат Нестерович и Андрей стояли у постели больного Вовки. Малыш бредил. Его ввалившиеся щечки пылали жаром, глаза напряженно, но бессмысленно перебегали с одного предмета на другой. Вовка то и дело высвобождал из-под одеяла тоненькие, прозрачные ручонки, силился встать, но Игнат Нестерович любовно водворял его на место я укрывал до самой шеи.
— Спи, карапуз мой... Закрой глазки, родной, — необычно мягко просил сына Игнат Нестерович.
Мальчик опять сбрасывал одеяло, бормотал что-то про скворцов, жаловался на убежавшего из дома кота Жулика, просил пить...
