Совещание Советов постановило: „дать решительный отпор всякой попытке правительства уйти из-под контроля демократии”. Свою банду – они называют „демократией”.
Не в таком унижении мечталось прежде Гучкову его будущее участие в управлении Россией.
И бедные, бедные эти „лица командного состава”! Ревельские офицеры призывали забыть все обиды, нанесенные матросами „в период недоверчивого отношения” (когда расстреливали), и только жалостно протестовали, что всё же недопустимо вмешательство матросов в оперативную боевую работу офицеров и, ещё жальче, – в личную жизнь офицеров, потому что, ещё жальче, офицеры – тоже полноправные граждане…
А приходили военному министру и такие офицерские письма, что армия вообще не хочет воевать, надо кончать войну, иначе произойдёт катастрофа.
Да даже не смел Гучков (не оскорбить общественность!) изъять из Земсоюза и Горсоюза пристроившихся там офицеров, а только с горячим призывом звать их на фронт, а в тылу их заменят небоеспособные.
И даже такое воззвание издавал: его прежним приказом № 114 солдатам разрешено посещать театры, кинематографы, пользоваться всеми железнодорожными классами, но не бесплатно, „как это, очевидно, понято”, напротив, защитники отечества должны подавать пример выполнения правил.
И ещё же такое: в первые дни великих событий обновления родины различными лицами взято много автомобилей из казённых гаражей, – так автомобили крайне нужны для Действующей армии, и прошу взявших вернуть, а где есть испорченные – сообщить.
А тут слали военному министру требования дать политические права и вражеским военнопленным в России: свободу передвижения в их местностях, свободу собраний и жить на частных квартирах. И Гучков вынужден был печатать разъяснение, что это противоречит понятиям плена, и было бы несправедливо, ибо наши военнопленные в Германии содержатся жестоко.
А сколько ж было у министра забот, не доходящих до воззваний и публичных оповещений. Из малообученных солдат формировать сельскохозяйственные команды на помощь продовольственным комитетам. Да теперь, с министерского места, ощутил Гучков, как же драли его промышленные комитеты несходные цены за военное снаряжение, цены эти и по военному и по морскому ведомству надо было конечно снизить – а для того назначить ещё две новых комиссии. А изнывающая без дела изначальная Военная комиссия (повисшая в воздухе ненужность, гибрид революционных дней) теперь, чтобы придумать себе деятельность, стала расследовать донос, будто в Петрограде образовалось две крупных монархических организации. (А распустить её всё же нельзя, она наполовину как бы и от Совета.) А доносов анонимных приносили в министерство кипы – и опять-таки приходилось печатать разъяснение, что теперь Россия свободна, опасаться некого – жалоба же анонимная, хоть и правдивая, может остаться нерасследованной. А у самого – анонимно же, тайная задача: как убрать с Балтийского флота самозваного адмирала Максимова? Он самовольно увеличил матросам нормы довольствия, угождает им, они за него горой, и снять не дадут, – а между тем флот разваливается.
А ещё же: армия растягивается центробежно по национальностям, у поляков есть отряды – требуют свести в отдельную армию, украинцы требуют отдельных отрядов и полков.
Какой-то гремящий ужас.
А Гучков – потерял энергию. Израсходовался во всех этих поездках, начиная от псковской к царю.
Всегда он охватывался борьбой как таковой, самой тканью борьбы, переживанием борьбы, – а вот изменило.
Лежал плашмя, неровно билось сердце, тяжёлая голова, и не хотелось смотреть, смотреть эти бумаги, ожидающие решения. Невозможно даже сосредоточиться на одной ясной мысли.
Что же будет – с армией? с войной?
Приходится рассчитывать на чудо.
15
А Ленин, в поезде через Финляндию, не в шутку думал: вот сейчас пересечём границу, всех нас схватят – да в Петропавловку. Остряка Радека оставили в Стокгольме, и в поскучневшей компании договаривались с товарищами, как вести себя на допросах. Да ещё на швейцарской границе предусмотрительные немцы отобрали от каждого подпись: „Мне известно сообщение, что русское правительство угрожает рассматривать всякого проезжающего через Германию как предателя. Политическую ответственность за эту поездку беру на себя.” Всё-таки Временное правительство издали казалось куда сильней, чем вблизи. Но когда в Белоострове под моросящим дождём, при электрических фонарях, увидели толпу встречающих сестрорецких рабочих – Ленин вмиг понял, что – уже победил! Трудности ещё будут – а уже победил! На руках понесли его в вокзал говорить речь. Сказал несколько фраз, берёг заряд – а всё ликовало. (Сдавать ли оружие? – спросили его рабочие, ответил: для пролетариата оно сейчас крайне необходимо.) И, как всегда без инерции, мгновенно и без остатка, покинул прежний настрой и обернулся в новый: взял Каменева к себе в купе отчитывать его за политическую линию „Правды”, а в Сестрорецке уже и не вышел, послал речь говорить – Зиновьева. (Встречали и сестры, и члены БЦК, ПК, – с ними потом: Каменев за три недели вреднейше исказил направление партии.) Ошеломительная встреча на Финляндском вокзале – с матросским караулом, растерянным Чхеидзе, прожекторами, броневиками, толпой – была только расширенным подтверждением того, что уже освоено два часа назад, и Ленин нисколько не отдался беспечной радости, а тотчас напрягся к борьбе за обескураженную партию, которую вели в соглашательское болото: ночная речь к своим, дневная речь к своим в Таврическом, а позвали идти на объединительное заседание – трахнуть в морду и объединенцам: мы – уже не социалисты с вами, а – коммунисты! Похоронить объединение! Что ощерится вся эта социал-патриотская сволочь – Ленин и заранее знал, но что так растеряются от его программы свои большевики – всё же не ждал, он привык, что свои идут послушнее, тут придётся поработать. До того не идут, что пришлось оговориться на радость Церетели и компании: выступаю не от партии, а высказываю своё личное мнение.
Да надо же прежде уладить упрёки с переездом: заодно там, в Таврическом, пошли на заседание их мерзкого ИК. Понимая, что сам будет всех там раздражать – смиренно сел у стеночки, суфлёром, а вместо себя выдвинул говорить: Зиновьева – и Зурабова. (Зурабов через Германию с нами не ехал, он только из Стокгольма, но очень зол на Милюкова за задержку паспорта в Копенгагене, и эта злость его весьма продуктивна. Наша уязвимость, что нам нигде не отказали в визе, а вот Зурабову отказали!) Сразу взяли атакующий тон: не оправдываться, но наседать на ИК, чтобы тот давил на Временное правительство пропускать и следующие эмигрантские группы через Германию! – и освободить нас всех от буржуазной клеветы! И, по сути, на ИК одержали победу: ИК не только не посмел осудить переезд ни единой фразой, но постановил: добиваться от Временного правительства пропуска всех эмигрантов, независимо от убеждений! И на Контактной комиссии с правительством они уклонились обсуждать переезд – победа! Теперь ИК взят в прикрытие, если не в союзники, они замазаны вместе с нами. (А больше и ноги Ленина там не будет, больше с ними делать нечего.) А взято на ИК – взято и в „Известиях”, согласились напечатать „Как мы доехали” – приняты в общесоветской прессе, ещё победа! Ещё раз козырь: план предложил – Мартов! Временное правительство не отвечало на наши телеграммы. (А если не дошли – так мы не виноваты.) Честный социалист-интернационалист Фриц Платтен взял дело в свои руки. Экстерриториальный вагон. (Русская буржуазная пресса для оскорбления стала называть его „пломбированным” – отлично, нам подходит, тем более, значит, не было сговора с немцами.) Протокол одобрения подписан социалистами французскими, швейцарскими, польским Вронским, теперь и шведскими. И сказали нам эти товарищи интернационалисты: „Если бы Карл Либкнехт был сейчас в России – Милюков охотно выпустил бы его в Германию! Так ваше дело – ехать в Россию и бороться там с германским и русским империализмами!” И мы думаем, что эти товарищи правы.
И несколько отвлекающих шагов: а вот Чернов ехал через Англию – его сперва завернули. Виноваты вместе английское и Временное правительство, что мешают эмигрантам возвращаться, – союзники действуют по спискам старых охранников! Теперь мы требуем в обмен на нас освободить интернированных немцев. Ещё требуем: возмещения убытков нашего переезда, совершённого за наш счёт! Да вот и ещё: а почему никакие газеты левее „Речи” не проходят за границу?
Начало сошло просто архиотлично, и уже вздумал Ленин, что с переездом вообще кончено, спешим к другим революционным делам. Куда там! – только разгоралась в буржуазной печати, а затем и на улице, закинута в рабочие и солдатские головы – злобная мутная помойная клевета против ленинской группы, – и не удивительно, что травлю повела вся шовинистическая великорусская шваль, но к ним присоединились и бешено-клеветнически-грязные, погромом пахнущие приёмы Плеханова. (Плеханову отомстим: „Продался буржуазии, перешёл на сторону капиталистов”, посмотрим, чей крик будет звонче. „Продался немцам” потонет, если вытягивать интернационализм, а союза с буржуазией не простят.) Но и эсеровское „Дело народа” изрыгало вместе со всеми – „политическое бесчестье”, „политическая бестактность”, эти могли бы воздержаться. Но дело, конечно, не в этих горе-социалистах, важно не упустить мозги масс. Вот уже и какая-то мелюзга, 4-й там фронтовой санитарный отряд, требует публичного расследования обстоятельств, при которых было организовано путешествие Ленина. А вот этих – поддержать: честный голос в хоре клеветников! Да, да! Мы сразу и вступили на этот честный путь честных людей – сделали доклад о проезде Исполнительному Комитету, – зачем же теперь, товарищи из 4-го передового отряда, вы спешите клеймить проехавших „предателями”? Да, да, и мы этого хотим: публичного наконец расследования! И немедленно – дать его! минуя всю продажную прессу – прямо к головам масс – „Воззвание к солдатам и матросам” (писал вчера, кончил сегодня). Газеты капиталистов бесстыдно лгут, намекая, будто мы пользовались какими-либо необычными подачками от германского правительства. Капиталисты лгут, пуская слухи, что мы совещались в Стокгольме с германскими социалистами, что мы – за отдельный мир с немцами! Мы хотим мира всех народов через победу рабочихвсех стран над капиталистами всех стран! Но почему же эмигранты, томящиеся за границей из-за их борьбы против царя, не вправе без правительства договориться об обмене русских на немцев? А почему Милюков не пустил в Россию Платтена? Дошли до такого бесстыдства, что ни одна газета не перепечатала из „Известий” – „Как мы доехали”. Потому что наш доклад разоблачает обманщиков! А плехановская газета как смеет не перепечатать постановление Исполнительного Комитета? Это – анархическое неуважение к выборным большинства солдат! И это – бесчестный приём погромщика! Был когда-то Плеханов социалистом, а теперь изобличён в погромных приёмах!
