Наконец, существует естественное родство между Митрой и греко-римским солнечным богом, мыслится ли он как Аполлон или иначе, как Сол или Гелиос. Мы, вероятно, никогда не узнаем, насколько переплетены были эти два образа; не исключено, что Sol Invictus[26], который, начиная с середины III столетия, появляется на монетах весьма часто, везде отождествляется с Митрой, пусть даже изображен он только как бог солнца. Солнцепоклонничество ранних императоров, как, например, Элагабала, скорее всего, берет свое начало в семитском культе; в случае же с Аврелианом мы пребываем в таком же неведении, как и относительно его веры вообще. Его мать была жрицей солнца где-то на Нижнем Дунае, и вполне допустимо, что она прошла посвящение Митре – о таких случаях имеются упоминания – и достигла, может быть, степени «львицы». С другой стороны, когда был разграблен храм Солнца в Пальмире, Аврелиан приказал одному из своих генералов восстановить его и добавил: «Я напишу сенату и попрошу прислать понтифика, который произвел бы освящение храма». То есть следовало провести традиционный римский обряд, хотя дело касалось обиталища семитского Ваала. Но в самом Риме Аврелиан выстроил огромный великолепный храм Солнца, в который вложил пятнадцать тысяч фунтов золота (ибо, конечно, ему, а не какому-то другому святилищу был сделан подарок); и задняя стена этого здания примыкает к Квиринальскому холму таким образом, что возможность связи с Митрой никак нельзя полностью исключить. Ибо Митра был и остался «богом из скалы», и все его священные жилища имели поэтому нечто от пещеры, даже если она и не воспринималась как символ явленного мира. Уже говорилось о том, что убийство быка, изображаемое на памятниках, происходит в пещере. Непобедимое Солнце появляется также на монетах Аврелиана. Об отношении последующих императоров к культу Митры ничего нельзя сказать с определенностью; мы еще вернемся к этому, когда речь пойдет о Константине.
Может показаться странным, что обсуждение культа Митры мы продолжаем беседой о манихействе, пришедшем из Персии, – ведь оно не имело таинств. Но это и не просто ответвление христианства, а, скорее, особая религия освобождения, по преимуществу языческая. Приобрело ли оно в Риме более языческий характер, нежели носило в царстве Сасанидов, – тема для дальнейших исследований, как и его посягательство на христианскую церковь. Несовместимость его дуализма с классической догмой состоит в том, что оно разлагает все на чистые символы, через которые проявляют себя два основных начала – свет и тьма, Бог и материя. Высшее понятие этого учения, Христос (явно напоминающий Митру), есть мировая душа, сын предвечного света и освободитель, но едва ли личность; его земное воплощение считается иллюзорным. Следовательно, освобождение – не единичный акт, как, например, жертвоприношение, а длительный; Христос помогает человеку от нравственно несвободного состояния борьбы между духом и материей (или между доброй и злой душой) подняться в царство света. Сложно определить, насколько близко данные идеи приближаются к труднопостигаемому понятию личного бессмертия; так или иначе, «главное послание» секты говорит о «вечной жизни во славе», каковое обещание, вероятно, и производило самое сильное впечатление на римских прозелитов. Дальнейшее обсуждение этого весьма примечательного учения здесь неуместно.
У Мани, основателя манихейства, были апостолы, и он, невзирая на все преследования, создал в своей общине начатки иерархии. Чуть ли не десять или двадцать лет спустя после его мученической кончины (272 – 275 гг.) его учение распространилось по всей Римской империи. Императорский указ (287-го или 296 г.) Юлиану, проконсулу Африки, свидетельствует, что ситуация в Africa Proconsular] выглядела так. Очевидно, при подстрекательстве новой секты там случились крупные беспорядки, и стало известно, что к Риму ее сторонники, как и приверженцы некоторых других восточных религий, относились отнюдь не дружелюбно, а, скорее, крайне враждебно, а на них самих смотрели вдвойне подозрительно и даже с презрением из-за персидского происхождения их учения. Диоклетиан принял решительные меры: он распорядился сжечь зачинщиков вместе с книгами, а других участников либо тоже предать смерти, либо (если они входили в число занимающих почетную должность или имели другое значительное положение в обществе) сослать в рудники и отобрать все имущество. Истинной причиной подобной строгости была враждебность новой религии к старой; последняя не могла смириться с присвоением священного права на рассказ о создании богов и людей. После этого поразительного упоминания мы теряем манихейство из виду на несколько десятилетий. Оно, очевидно, не играло большой роли до смерти Константина; по крайней мере, в знаменитом эдикте о еретиках оно не названо. И лишь в V веке манихейство на время поднимает голову и оказывается опаснейшим врагом Церкви.
Из предшествующего явствует, что язычники позднего периода вымаливали у богов не только урожай, богатство и победу; мрачная тревога касательно мира загробного владела ими и влекла их к самым невероятным учениям и обрядам.
Но и этот мир предстал теперь в другом свете. Уже указывалось, в связи с египетскими мистериями, как достигнутая ценой многих усилий защита великого божества давала надежду избежать не только исчезновения души, но и беспокойной земной судьбы, которая зависит от звезд. Теперь следует показать, как изменялись отношения между сверхъестественным и земной жизнью, как астрология, магия и демонология возобладали над жертвоприношениями, оракулами и разными видами искуплений. Первые, конечно, существовали всегда, и еще у Гомера Цирцея выступает как прародительница магии. Платон рассказывает о бродячих чудотворцах, которые якобы могли тайно наложить проклятие или даровать благословение; и мы узнаем о волшебниках, якобы управлявших погодой и плодородием земли, способных вызывать бурю и штиль. Фессалия была и долгое время оставалась знаменитой страной любовной магии, заклинаний и тайных чар. Древняя Италия тут едва ли отставала от Греции; например, вызов богов, причинивший столько вреда Туллу Гостилию, входил в состав первоначального римского культа. Двадцать восьмая и тридцатая книги Плиния подробно показывают, какая роль в приготовлении лекарств и прочем отводилась колдовству. Особенной славой пользовались чародейские искусства этрусков, сабинян и марсов, то есть жителей центральных областей Италии. Римляне верили не только в волшебные исцеления, но и в то, что магия позволяет накладывать заклятия на хлебные поля, управлять погодой, возбуждать любовь и ненависть, превращать людей в животных и совершать другие чудеса. Та же уверенность содействовала рождению разных весьма примечательных чудовищ – стоит назвать кровососущих ламий и Эмпусу. Счастлив обезопасивший себя с помощью спасительной защитной магии! С головы до пят римляне обвешивались амулетами, и существовала даже целая система магической защиты, о некоторых составляющих которой следовало бы бегло упомянуть.
Детальный очерк описанных чародейских практик может привести к убеждению, что они пронизывали весь античный мир, исполненный непреходящего страха перед повседневностью. И тем не менее, отдельные ранние суеверия наносили древней религии значительно меньше вреда и меньше мешали простым отношениям человека и божества, чем поздние систематизированные предрассудки, господствовавшие во времена империи.
Сперва следует поговорить об астрологии, которая считалась издревле исключительно делом Востока и знатоков которой именовали халдеями, хотя очень мало кто из них действительно происходил из страны у нижнего течения Евфрата. По крайней мере самые знаменитые из них, Фрасилл, живший при Тиберии, и Селевк и Птолемей, жившие при Отоне, носили греческие имена. Уважали мудрость не только вавилонян, но и египтян, памятуя о Петосириде и Некепсо, предположительных авторах наиболее известных работ о звездной науке.
Оставив в стороне тот факт, что астрологи не довольствовались одной астрологией, но стремились узнать будущее и другими, опаснейшими способами, сама эта наука давала могучий толчок к атеизму. Последовательный приверженец астрологии вполне мог презреть всю нравственность и все религии, так как они не облегчали судьбу, явленную звездами, и не защищали от нее. Именно знатоки этой тайной науки жестоко проклинали императоров I века. Халдеев постоянно изгоняли, потому что их знание не могло стать исключительной собственностью империи, поскольку весь мир жаждал их прорицаний; и каждый раз их звали назад, потому что люди не могли действовать без них. Если кто-нибудь возвращался в Рим с рубцами от оков, которые он носил на одном из островов в Эгейском море, он справедливо ожидал, что люди станут соперничать за право обратить на себя его внимание. Коротко говоря, астрология занималась тем, что соотносила человеческие судьбы со всевозможными положениями планет относительно знаков зодиака. Время определяло все; гороскопы зачастую составлялись для самых обычных дел, как-то: приятное путешествие или прогулка в бани, но также и для всей человеческой жизни, если знать созвездие, стоявшее на небе в момент рождения. Те, кто не терял головы, понимали бесполезность таких выдумок и в состоянии были доходчиво доказать их бессмысленность, как, например, сделал святой Ипполит. Могут ли созвездия иметь какое-то конкретное и постоянное влияние на человеческую судьбу, когда их расположение в каждый отдельно взятый момент для наблюдателя, находящегося в Месопотамии, выглядит совершенно иначе, нежели для находящегося на Дунае или в окрестностях Нила? Почему у людей, родившихся в один и тот же час, неодинаковая судьба? Почему важнее созвездие, главенствовавшее при рождении, нежели при зачатии? Почему огромная разница во времени рождения не защищает людей от общей погибели, например при землетрясении, при захвате города, буре на море и тому подобном? Простирается ли эта предполагаемая власть звезд над судьбой на мух, червей и разных паразитов? Не может ли существовать – вопрос предполагает ответ – больше планет, нежели известно? Да и, в конце концов, все разумные люди соглашались, что знание будущего – отнюдь не благословенный дар, а ложные предвестия – совсем даже наоборот.
