В течение, может быть, часа я пролежал в беспамятстве. От удара меня подбросило, и последнее, что я помню, это как я лечу на мастера. Наверное, я тогда ударился головой о руль или приборный щиток, так что когда машина заглохла, я уже был без сознания. За тот час многое произошло, но я все пропустил. Пропустил, как Склиз со своими людьми подошел и нашел в багажнике наш сейф. Как они пробили три целые шины. Как распотрошили наши чемоданы и разбросали вокруг нашу одежду. Почему они не пристрелили нас, до сих пор для меня загадка. Наверняка они об этом говорили, но я не слышал, а теперь нет смысла гадать. Возможно, они подумали, будто мы и так мертвы, возможно, им было наплевать. Сейф, со всем, что мы заработали, они забрали, а у нас вид наверняка был такой, что долго мы не протянем. Если и можно найти что-нибудь приятное, когда отнимают все до последнего, то в нашем случае это была ничтожность доставшейся грабителям суммы. Склиз-то, конечно, рассчитывал взять миллионы. Хотел раз в жизни сорвать джек-пот, а ему отломились только двадцать семь тысяч. При дележке на четверых получались вообще жалкие крохи, и я радовался, представляя себе его разочарование. Годы и годы я думал о том, как он обманулся в лучших надеждах, и мысль эта грела мне душу.
Наверное, я пролежал в отключке около часа — может быть, больше, но никак не меньше. Как бы там ни было, потом я пришел в себя и обнаружил, что лежу на мастере. Что мы оба в обнимку лежим с водительской стороны, оба в крови, дверцу перекосило, а мастер еще без сознания. Первое, что я увидел, когда перед глазами перестало плыть, это муравья, ползшего по камню. Я лежал вниз лицом, и рот был забит землей. Меня выбросило в окошко, которое в тот момент было открыто, и хоть в этом мне повезло, если правомерно говорить в подобной ситуации о каком-то везении. Однако по крайней мере, не случилось пробить головой стекло. Уже за это можно и поблагодарить. По крайней мере мне не изрезало лицо.
Я жутко ударился лбом, тело все было в синяках и ушибах, но кости остались целыми. Я понял это, поднявшись, когда попытался выползти из-под дверцы. Получи я серьезную травму, я не смог бы двинуться с места. Однако приподнять дверцу, сорвавшуюся с петель, оказалось непросто. Весила она с полтонны, на нее давила накренившаяся машина, рычага никакого у меня не было, и потому в общей сложности я барахтался минут пять. В лицо дохнул жар пустыни, но после духовки, в которую за это время успел превратиться «пирс-эрроу», даже этот воздух показался едва ли не свежим. Пару секунд я посидел на корточках, чтобы отплеваться и отдышаться, а потом взялся за машину, но едва прикоснулся к нагревшемуся металлу, подпрыгнул от боли. Я шлепнулся задом, поднялся и решил влезть в машину с другой стороны. Обежал кругом, по пути заметил, что багажник открыт и наш ящик с деньгами исчез, но поскольку другого не ждал, то лишь машинально отметил это и выбросил из головы. Машина наша лежала на левом боку, на краю выхода каменистой породы, и между землей и дверцей оставался небольшой, дюймов в шесть или восемь, зазор. Голова туда не пролезла, но, распластавшись, я увидел свисавшую голову мастера. Не могу объяснить, как и почему, но в ту же самую секунду, когда я увидел его сквозь щель, мастер открыл глаза. Он перехватил мой взгляд и сделал усилие, изобразив некое подобие улыбки.
— Уолт, вытащи меня отсюда, — сказал он. — Сам не могу, рука у меня… не работает.
Я опять обежал машину, снял с себя рубашку и обернул ею руки, сделав некое подобие рукавиц, чтобы снова не обжечься. Вскарабкался на крышу, свесился животом вниз и дотянулся до мастера. К несчастью, он был ранен именно в правое плечо, рукой было не шевельнуть. Он все-таки сумел приподняться, высвободил левую руку — для чего ему пришлось постараться, и хорошо постараться, теперь-то я понимаю, какую он чувствовал боль. Потом я велел ему подождать, потом выдернул из штанов ремень, потом сделал петлю и опустил ему. Вроде бы все получалось. Мастер ухватился за петлю левой рукой, и я потянул его наверх. Не помню, сколько раз он ударялся о крышу, сколько соскальзывал обратно, но мы оба были упертые, и минут через двадцать, а может быть, тридцать я его все-таки вытащил.
И так мы и сидели посреди пустыни Мохавы. Машина сдохла, воды у нас не было, а до ближайшего городка нужно было шлепать миль сорок. Все это было само по себе паршиво, но еще паршивей было то, что мастер ранен. За два часа он потерял много крови. Пуля раздробила кость, разорвала мышцу, а на то, чтобы выбраться из машины, у него ушли последние остатки сил. Я усадил его в тени, которую отбрасывал «пирс-эрроу», и кинулся собирать разбросанную одежду. Я поднимал с земли его тонкие белоснежные рубашки и шелковые галстуки штучного шитья, а когда набрал целый ворох, то вернулся и занялся перевязкой. Лучшего я ничего не придумал, а это было почти бессмысленно. Я разорвал рубашки на ленты, потуже перевязал плечо, перетянул галстуками, но повязка набухла от крови, не успел я закончить.
— Теперь отдохнем немного, — сказал я. — Жара спадет, и посмотрим — может, сумеете встать, и тогда пойдем.
— Глупости, Уолт, — сказал мастер. — Ничего не получится.
— Выйдет. Пойдем себе потихоньку, а кто-нибудь да проедет и нас и подберет.
— С утра не прошло ни одной машины.
— Пройдет, мастер. Кто-нибудь непременно пройдет. Закон среднего арифметического.
— А если нет?
— Тогда я понесу вас на себе. Так или иначе, а до костоправа мы доберемся. А он вас залатает, будьте любезны.
Мастер Иегуда закрыл глаза и, морщась от боли, прошептал:
— Деньги забрали, Уолт?
— Угадали. Все до последнего цента.
— Ну и ладно, — сказал он, изобразив гримасу, даже похожую на улыбку. — Легко нажили, легко потеряли, а, Уолт?
— Не говоря уж о том, что там одна мелочь.
Мастер было засмеялся, но от смеха боль усилилась, и он замолчал. Он посидел так, собрался с силами, а потом, без всякой связи с предыдущим, взглянул мне в глаза и произнес:
— Через три дня мы должны были быть в Нью-Йорке.
— Древняя история, босс. Через день мы будем в Голливуде.
Мастер долго молча на меня смотрел. Потом вдруг потянулся и взял мою руку в свою.
— Ты стал таким, какой есть, благодаря мне, — наконец сказал он. — Разве не так, Уолт?
— Конечно, так. Я был черт знает чем, когда вы меня нашли.
— Я хочу, чтобы ты знал: это работает в обе стороны. И я стал таким, какой есть, благодаря тебе.
Я не знал, как на это ответить, и потому промолчал. В его голосе и словах мне послышалось нечто странное, и я вдруг перестал понимать, что происходит. Не скажу, будто я испугался — во всяком случае, не тогда, однако в желудке вдруг что-то вздрогнуло, затрепетало, а у меня это всегда было знаком воздушной тревоги. Я знал, что когда начинается это фанданго, это значит: ветер вот-вот переменится.
— Не бойся, Уолт, — продолжал мастер. — Все будет хорошо.
— Хочется верить. Вы на меня так смотрите, что у кого угодно коленки затрясутся.
— Я просто думаю, вот и все. Обдумываю ситуацию самым тщательным образом. Не из-за чего волноваться.
— Я и не волнуюсь. Коли вы на меня не наезжаете. Чего это мне волноваться?
— Ты ведь мне веришь, Уолт?
— Конечно, верю.
— И сделаешь для меня все, не так ли?
— Конечно. Вы и сами знаете.
— Вот и отлично. Заберись еще раз в машину и достань из бардачка револьвер.
— Револьвер? На кой он вам? Бандиты-то смылись. Тут только мы с вами да ветер, да и то такой, что и ветром-то не назовешь.
— Не задавай лишних вопросов. Сделай, как я говорю, и достань револьвер.
Был ли у меня выбор? Вероятно, да, был. Вероятно, мне следовало отказаться, и тогда все закончилось бы иначе. Но я не посмел ослушаться мастера — только не тогда, только не в тот раз. Ему понадобился револьвер, и мое дело было его достать. Потому, не говоря больше ни слова, я полез в машину.
— Благослови тебя Бог, Уолт, — сказал мастер, когда через минуту я подал ему револьвер. — Второго такого мальчишки нет на всем белом свете.
— Только осторожнее, — сказал я. — Он заряжен, а нам только несчастного случая не хватало.
— Подойди поближе, сынок, — сказал он, похлопав ладонью по земле рядом с собой. — Садись, выслушай, что я скажу.
Я начал жалеть о том, что послушался. Сладкие нотки в голосе мастера всегда предвещали недоброе, и, конечно, сесть-то я сел, однако в желудке уже будто вращалось тележное колесо и к горлу подкатился комок. Мастер был белый как мел. На усах висели мелкие капельки пота, руки дрожали, его лихорадило. Но взгляд оставался твердый. Вся сила, которая еще жила в мастере, сосредоточилась в этом взгляде, и он не отводил его от меня, покуда не договорил.
— Выслушай меня, Уолт. Мы влипли в дрянную историю, и нужно теперь выбираться. Выбираться быстро, иначе конец обоим.
