3 ноября. Помылся и постарался избавиться от вшей… Каждую ночь воздушные налеты. Сегодня утром наши 15 человек с тяжелым сердцем ушли в бой. Вольц и Бертольд плакали. Мне тоже хотелось завыть. Это были хорошие ребята. Кто из них погибнет первым? Некоторые говорили, что они охотнее пошли бы в бой, если бы я был с ними. Вероятно, пойду и я. В нашей дивизии очень большие потери.
4 ноября. Вернулись Беккер и Бирнмахер. В тылу все выглядит довольно печально. Будем надеяться все же, что тыл продержится еще некоторое время. В семьях, где убитые или вообще умершие, траур могут носить только родители. Говорят, что на этот счет есть приказ. Сделано так, что не все члены семей получают талоны на одежду.
5 ноября. По шоссе еле движется колонна. Лошади страшно измождены и нуждаются в отдыхе. Некоторые из них не могут идти дальше и остаются лежать. Сегодня я приказал застрелить одну такую лошадь и разделить тушу между беженцами из Сталинграда. Я очень скучаю по моей Лизелотте. Если не вернусь, что будет делать она, бедная? Нет, я должен к ней вернуться, хотя мне кажется, что на это нет надежды. Постепенно наша колонна все уменьшается. Кто из ушедших в пехоту первым обретет могилу в России?
6 ноября. Один из 20 новых русских сбежал. Микер на велосипеде искал его в окрестностях, но не нашел, если бы нашел, то тут же расстрелял. Ночью был сильный воздушный налет. Пришел Микер и сказал, что в бой за Сталинград вводятся штурмовые саперные отряды и эсэсовцы. Конечно, позже будут говорить, что СС взяли Сталинград. Это скверно, потому что многие пехотные дивизии кровью заплатили за Сталинград. Нужно еще захватить полосу шириной и длиной около километра. Из всей колонны, которая осенью 1939 года была в Висбадене, осталось лишь 75 человек, а из них 11 прежнего состава. Сегодня от нас удрал молодой русский, его расстреляют, если Микер его найдет.
7 ноября. Ночью был сильный дождь, а утром все замерзло. Днем я едва отваживался выйти на улицу. Вот и наступает русская зима. Будет ли она так же сурова, как предыдущая? Мы должны ее выдержать, чтобы принести победу родине. Иногда на меня нападает это дурное чувство, и тогда становится страшно при мысли о будущем. Как все перенесет Лизелотта? У меня всегда это отвратительное чувство, когда мне приходится решать: как быть? Идти ли мне против своих убеждений, потому что я не могу принять все требования национал-социализма, считаю их неправильными? Здесь, на фронте, видны кое-какие последствия его идей. Жизнь противника не ценится ни на грош. Некоторые просто обезумели. Рано утром двинулись из Барбакина (видимо, Бабуркина. — В. Е.) в Гончара. Ледяной ветер свистел в ушах. Вдали — гром орудий. В Египте противник опять продвинулся несколько вперед. Но это пустяки. Роммель им покажет!
9 ноября. По дороге из Барбакина лежат около 100 сдохших от истощения лошадей. Ледяной ветер, раскаты орудий. Сидим в дзоте, около печки. Унтер-офицер получил письмо от своей невесты, в котором она сообщает, что порывает связь. Он подавлен. Мое настроение ухудшается. Когда же кончатся эти бои? Когда случается в свободную минуту обо всем призадуматься, то только головой качаешь. Война — это только для богачей.
Еще с вечера зарядил холодный, с порывистым ветром дождь. Ветер постепенно унялся, а дождь припустил сильнее, через тонкую дощатую дверь кухни было слышно, как с крыши стекали потоки воды.
Мы сидели перед коптилкой, при плотно занавешенном единственном окне и слушали дедушкин рассказ о том, как «кривой Прибытков водил за нос супостатов». Дедушка за эти дни осунулся, похудел, и я впервые увидел, что он старый, хотя в его крепком, кряжистом теле еще была сила, а в глазах и в речи — живой огонь. Может, это из-за плохого освещения в кухне, а может, во мне заговорила жалость — пять дней на холодной лавке, без варева. Именно в этот вечер я заметил, открыл для себя дедушкину старость. «Он только храбрится». Я смотрел на него и думал, что его надо жалеть, а у нас получается, что только он всех жалеет и за всех работает. И вдруг мы все услышали сначала какую-то возню на печке, а потом голоса Сергея и Вадика: они «играли» марш.
— Трам-там-там. Та-ра-ра, та-там. Трам-там-там…
Подыгрывая себе на губах, ребята слезали с печки. Дед замолчал, и все повернулись к ним. Они уже были на земляном полу, и, когда вступили в полоску скудного света коптилки, мы увидели в их руках веточку: они держали ее как флаг. Веточка небольшая, меньше Вадикового роста, а на ней цветные бумажки, кусочки станиоля, картинки от папиросных коробок. Ребята под свой марш прошествовали к столу и всунули нарядную веточку в расщелину стола. Видно было, что они прорепетировали еще днем свой выход, потому что веточка стояла прочно в расщелине, как в гнезде.
— Это что? Что вы выдумали? — зашумели на них. — Зачем?
— А завтра праздник, — сказал Сергей, — завтра ж Октябрьская годовщина.
Все сразу умолкли, и было слышно, как за дверью и занавешенным окном полощет дождь. Он лил, кажется, с еще большей силой.
— Так это у вас что ж? — спросил дедушка. — Елка, что ли? Елка-то на Новый год бывает.
— Нет, — ответил Вадик, — это у нас праздник.
Тетя Надя испуганно соскочила с табуретки и горячо зашептала:
— Да вы что? Вы что? Надо выбросить сейчас же…
Но дедушка ее остановил:
— Оставь, дети играют. Ну кто тут что подумает? — И, повернувшись к Сергею и Вадику, строго сказал им — Только вы не говорите никому, что это праздник. Ладно?
— Ладно, ладно, — согласно закивали головами мальчишки.
В разведку… с мамой
Наша жизнь тоже круто повернула, и хотя внешне после ареста Прибыткова в селе ничего не происходило, мы словно опять попали в какой-то водоворот, который скоро должен был вынести нас куда-то или оборвать все. В селе ничего не происходило, потому что немцам было не до нас: надо было устраиваться на зиму. Город сожжен и разрушен, а там, где они находились, зимовать было негде. Все близлежащие села тоже разорены, и гигантская армия, равная населению крупного города, должна была думать, как она переживет русскую зиму в открытой степи. Судя по тем немцам, которые были в нашем селе, они думали о зиме и боялись ее. Огромные грузовики каждый день уходили к городу и оттуда везли лес, кирпич, кровельное железо, металлические балки — все, что могло пойти на строительство блиндажей и землянок, все, что еще можно было найти в развалинах и на пепелищах. Немцы, видно, разуверились взять южную часть Сталинграда — от Лапшина сада до Красноармейска, которая была сравнительно мало разбита и не сожжена, и потому спешили — строили себе жилье в степи, зарывались в землю близ разоренного города.
Я говорю о тех, кто был за фронтовой полосой, в тылу. Ну, а те, кто находился впереди, кого гнали, чтобы «очистить Сталинград»?
О них рассказывает неизвестный немецкий офицер. От чтения его дневника у меня создается странное, почти физическое ощущение, что там, впереди, на фронте, работала гигантская мясорубка, куда как в прорву ежедневно шли немецкие полки и дивизии. Это впечатление рождается, наверное, оттого, что я видел, как по буграм, опоясывавшим наш город, росли огромные кладбища: бесконечные шеренги низких крестов и стандартных могильных холмиков. Судя по надписям на крестах, такой «строгий порядок» здесь выдерживался до окружения немецкой армии. Позже убитых свозили в огромные ямы, и уже не было никаких крестов и могильных холмиков, а еще позже, в декабре — январе, убитых никто уже и не подбирал. Хоронить трупы немецких солдат и офицеров пришлось нашим бойцам и нам, тем немногим мирным жителям, которые выжили в Сталинграде.
Из дневника одного из тех, кто прошел победителем почти через всю Европу и дотащился в октябре сорок второго до моего города, видно: именно в эти дни у него начало катастрофически портиться настроение: «Иногда прихожу в отчаяние…» Дорого бы я отдал тогда за это признание «победителя».
А внешне все вроде выглядело так, как оно было и раньше. Высокий, подтянутый немец в очках все так же ходил пешком через село к своей машине, которая ждала его у околицы, и так же возвращался от нее пешком. Но теперь, правда, в его моционах не было того строгого режима — отъезд в одиннадцать и возвращение в семнадцать. Теперь он мог выйти из дома в любое время суток и возвратиться тоже в любое время. Осталась только привычка ходить к машине пешком.
Толстяк все так же не мог одолеть одним махом ступенек крыльца. Поднявшись на последнюю, он жадно хватал открытым ртом воздух и смотрел мутными, ничего не выражающими глазами по сторонам, словно вокруг него были не люди, а муравьи или еще что менее значительное.
Офицер с плетеными погонами подъезжал на своем крохотном «опель-кадете», вбегал по ступенькам и скрывался за дверью, а шофер, приткнув машину в зелено-желтых разводах к самой стенке сарая, где когда-то стоял наш Дончак, укладывался спать. Внешне все вроде было так, как и три недели назад, когда мы появились в Гавриловке, но перемены все же нельзя было не заметить.
