Шакхатарши говорит:
«Мать наша первая из женщин, отец наш бог смерти.Лучший из лучших наставник лишь тебя обуздает.Имя ему Х’йарна, обитель его далеко отсюда.Самого Ймерх Ц’йирхту, бога войны, в начале мира наставлял он!»Ш’райра: «Он, воистину, тот, кто мне нужен!» — отвечает.
Цмайши грезит. В мыслях её Ш’райра, великий герой, убивает животных, врагов и друзей, детей и женщин, заставляя землю рыдать под своими шагами. Он пересекает пустыни и поднимается в области божественного света. Он встречает Учителя; он видит Л’йартху, того, кто станет его «вторым лезвием», и три по три года смиряет бешеный нрав, завоёвывая право быть с ним рядом. Он повергает собственного отца, бога смерти, и сражается с Ймерх Ц’йирхтой, ни на кончик когтя не уступая ему. Когда же матери рода подступают к грозной его сестре Шакхатарши, требуя от неё приплода, она отвечает им смехом…
Шакхатарши: «Кого мне взять? Кто мне равен?» — им ответила.
Она: «Где тот могучий, где обладающий честью?» — говорит.
Она: «Где тот, известный победами, яростный?» — говорит.
«Кого мне взять, чтобы сильных детей родить?»
Она: «Один Ш’райра меня достоин», — ответила.
Все в страхе от неё отступили.
Веки Цмайши приоткрываются, хотя она по-прежнему погружена в свои мысли. Меж обмётанных, пятнистых от старости складок кожи блещет зеленоватое пламя. «Мать выродка. Я должна была убить мать выродка. Я должна была решиться, приказать ему, приказать моему брату. Одна я могла бы родить приплод, достойный его…»
И вдруг М’рхенгла смолкает. Он молчит слишком долго, много дольше, чем разрешено.
Цмайши гневно распахивает глаза.
Дыхание замирает в её груди, и все три сердца пропускают удар.
У вошедшего двадцать девять кос. Больше, чем у любого из живущих мужчин.
Выродок стоит перед нею.
На нём полный доспех, все знаки достоинства, и — как же больно думать о том, что каждый из них заслужен. Зажимы на косах золотые, они блистают, звонко ударяются о броню, и звуки те — музыка. Хищно и мягко изгибаются чёрные, как слепота, рукояти священных ножей. Он сверкает красотой, этот воин: его волосы цвета артериальной крови, словно бы обильно смоченные влагой жизни врагов.
М’рхенгла в ужасе разворачивается спиной к старейшине — лишь бы оказаться лицом к вождю, к победителю… Он знает, что Цмайши забудет и это.
Дети прячутся.
Цмайши встаёт и скользит взором по лицам явившихся вместе с Л’тхарной. Женщин две: его сестра Ицши, его подруга Эскши — первая погружена в себя, вторая готова вознестись в боевую ярость. Его «клинок» Д’йирхва, ещё трое мужчин. За много лет они ни разу не ложились спать голодными, все превосходно владеют языками х’манков, все они выродки и предатели…
— Я пришёл за ожерельем вождя, — говорит Л’тхарна. — Я выдержал испытание. Ты, сестра отца, видела это. Я убил, я одержал победу, и мой враг свидетельствовал о моей мощи.
Глаза Цмайши становятся шире. Она как будто не верит своим ушам.
Эскши нервно встряхивает головой. Страха нет, но решение нелегко далось ей и всё ещё отдаётся тяжестью в левом сердце.
«Тебе нужно забрать у Цмайши ожерелье твоего отца», — сказала она прошлым днём, глядя поверх л’тхарниной головы.
«Я заберу», — ответил он.
«Она не отдаст тебе. Она убьёт тебя. Сама».
Л’тхарна отпустился на четыре.
«Отдаст».
«Что ты хочешь сделать?» — встревожилась Эскши, садясь рядом со своим мужчиной.
«Я просто приду за ним. Как должно».
Её вождь спокоен, как небесный свод в пору вершины лета. Обоняние Эскши говорит ей о странном: Л’тхарна не испытывает даже предбоевой злости. Это удивляет, но вместе с тем придаёт сил.
Она встречает взгляд Цмайши.
«Я убью тебя, — говорят глаза молодой женщины. — Я убью тебя и стану великой старейшиной. Как Шакхатарши, сказки о которой ты любишь».
Старейшина раздувает ноздри.
— Хорошо, — низко, словно захлёбываясь чем-то, рычит Цмайши. — Слушай меня, Л’тхарна! Я видела, всё видела и всё знаю. Я отдам ожерелье твоего отца. Я отдам.
И уходит.
Возвращается нескоро. Эскши уже не раз нетерпеливо взрыкивала, и даже толкнула в плечо понуро молчащую Ицши, предлагая отправиться вслед за старейшиной и заставить её поспешить. Но Цмайши является в тёмной арке, сосредоточенная, величественная, огромная ростом — та женщина, что была первой на Ррит Кадаре, мире царствующем.
Она смотрит в упор на приплод Р’харты, великого брата своего, никогда не поступавшего против чести. Её брата, последнего героя, рождённого человеческой расой, последнего, в ком сияла древняя доблесть… смотрит, и огненное презрение, и бессильная ярость в её глазах.
Цмайши швыряет ожерелье Л’тхарне в лицо.
Но это не знак вождя.
…семь черепов снизаны в ряд от одного плеча до другого, затылочные части спилены, вместо глаз — драгоценные камни. Их черепа тонкостенны и округлы; видно, какими большими были глаза в этих глазницах, какими маленькими — эти рты со слабыми плоскими зубами…
Л’тхарна спокоен. Даже нервные обычно уши неподвижны. Он наклоняется и подбирает низку х’манкских костей.
— Это я тоже заберу, — тихо говорит он.
Цмайши молча опускается на четыре. Огонь её взора гаснет, на коже ярче проступают пятна.
— Я вождь мужчин, — так же тихо продолжает выродок, невесть как оказавшийся приплодом её брата. — Отдай мне знак мужчин, женщина. Ты хранила его, но он тебе не принадлежит.
«Где он?! — хочет крикнуть старейшина, — где он, белый червь, которому ты кладёшь голову на колени? Х’манк твой хозяин и ты называешь себя вождём людей?!»
Но она молчит.
Тяжкая тишина плывёт над домом собрания.
Наконец, Цмайши встаёт и скрывается в доме.
Миру не суждено пасть в громе и свете. Мир тихо истлеет, станет жёлтой летящей пылью. Новым людям не понадобится сказка о Ш’райре, герое, бьющемся с богом для отрады своего сердца.
Пусть она презирает выродка, но не почтить ожерелье своего брата она не в силах. Цмайши несёт его на вытянутых руках, и подвески почти не колышутся, храня тишину. Запах беспокойства втекает в ноздри старейшины; какой-то миг она радуется, что выродок выдал себя, но потом понимает — запах идёт с другой стороны, это люди её дома…
Всё равно. Уже всё равно.
Ожерелье вождя на груди Л’тхарны.
Восходит солнце, и изысканный свет кутает синие плечи вулкана, забывшегося тревожным сном. Спустя полчаса во льдах вершины ненадолго запылает ослепительная корона — чтобы сорваться и вознестись в небо дневным светилом. Нынче свежо; ясно виден не только пик Такахаси. Присмотревшись, над морем можно различить и вздымающиеся береговые скалы острова Сиру.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
