— Нельзя сделать яичницу, не разбив яиц, — встряла Белка. — Ты вспомни историю России. Христианство пришло сюда на мечах дружины князя Владимира. Поломали идолов, порубили особо сопротивлявшихся язычников, и стала Русь христианской державой.
— Тоже была кровь, и ничего, Русь только выиграла, — поддержал её Йон. — Так же и с коммунизмом должно быть.
Эльф отвернулся от них, посмотрел на рычащий поток машин, тупо месящий грязный солёный снег.
— Всё не то… Всё не так… — медленно и аккуратно выговаривая слова, заговорил он. — Шаг за шагом, мы, люди всё делаем не так. И мир проповедуем с мечом, и счастье приносим в кровяных капельках. Мы забыли какую-то крохотную вещь, без которой жизнь нас не принимает. Что-то маленькое, меньше пылинки, но без этого не удержать нам небо на плечах. Не устоять на лезвии. Это же очевидно. И прав был Достоевский: нельзя построить храм, в основании которого заложена слезинка ребёнка. Не устоит этот храм.
Белка внимательно и серьёзно посмотрела на него.
— Тебе куда-нибудь в скит надо, даже не в монастырь. Здесь тебе не жизнь. Может быть, ты прав и здесь всё заражено. Может быть… Но тогда тебе надо уходить.
— Я уже пробовал уходить и не возвращаться в город. Ты знаешь, чем это кончилось. Я слишком слабый, чтобы выжить в одиночку хоть там, хоть здесь. Может быть, Сатиру надо было оставить меня там, в листьях…
— Дурак!.. — обругала его Белка и не зная, чем подкрепить свои слова, смешалась. — Какой же ты невозможный дурак!
Она помолчала и тихо сказала Эльфу:
— Не надо бояться смерти, не надо бояться крови. Каждый человек рождается в этот мир задыхаясь и в крови. Но это же не значит, что рождение человека — плохо. Даже когда мать человека умирает при родах, это не значит, что рождение — плохо.
Тем временем на кухне Сатир продолжал жить своей странной, никому не понятной, пугающей жизнью. Остальные обитатели квартиры, глядя на судорожные, неуверенные движения его тела, понимали, что видят только слабое, пришедшее неизвестно из каких далей, эхо этой жизни. Наблюдая, как Сатир поднимает голову к небу и что-то беззвучно кричит, едва шевеля губами и сжав кулаки, они с трудом могли оставаться спокойными. И Белке, и Эльфу до дрожи в руках хотелось встряхнуть его, сорвать с глаз повязку, вытащить из ушей воск, и вернуть, наконец, обратно. Подчас даже Ленка приходила на кухню и, нервно переступая ногами, призывно лаяла, желая пробудить Сатира, но тот оставался безучастным и лишь слегка поворачивал голову в её сторону, словно прислушивался.
К исходу седьмой недели он страшно, почти нечеловечески, похудел, лицо его больше напоминало череп, казалось, даже волосы поредели и сквозь них просвечивает голая кость. Белка поняла, что смотреть на происходящее и ничего не делать она больше не может. По ночам, когда никто её не видел, она стала приходить к Сатиру, обнимала его, прижималась лбом к исхудалой, с проступившими рёбрами груди, и стояла так часами, слушая, как стучит утомлённое, измученное его сердце. Поначалу Сатир пытался отталкивать Серафиму, но за последнее время он настолько ослаб, что просто не мог оторвать её от себя. Если Сатир лежал в ванной, она ложилась рядом с ним, голова к голове, висок к виску, и неслышно пела ему детские песни:
Где мы жили, как мы жили,Улыбаясь и печалясь,Мы сегодня позабыли,Потому что повстречались.Навсегда, навсегда,Навсегда…Мы не знаем, кто откуда,И забыли, кто мы сами,Только знаем — это чудоИ случилось это с нами.Навсегда, навсегда,Навсегда…Ночь подходит к середине,И поёт ночная птица,Только знаем, нам отнынеНевозможно разлучиться.Никогда, никогда,Никогда…
Сатир чувствовал, как обжигает его лицо Белкино дыхание, как по его щекам ползут её горячие слёзы, и что-то просыпалось в нём, какие-то родники открывались в груди, толкаясь изнутри, размывая коросту, запёкшуюся на душе от долгого одинокого путешествия в пустоте. И всё вокруг словно бы становилось невесомым, будто бы Белка клялась ему, что счастье возможно и он верил ей.
Под утро Серафима возвращалась обратно, насухо вытерев лицо, чтобы никто не догадался, что с ней происходило ночью.
Когда рассветало, Тимофей первым выскакивал из-под одеяла и вприпрыжку бежал к окну, чтобы взглянуть на небо. Если светило солнце, он тут же расталкивал спящих и с воплями «Ура! Солнце!» начинал одеваться. Белка и Эльф просыпались медленно, с неохотой. Поминутно пытались натянуть что-нибудь на голову и урвать себе ещё несколько минут сна, но Тимофей тут же пресекал эти попытки.
— Вы что? Там солнце! Как же можно спать? Гулять надо! — тормошил он их. — Может быть, Йон придёт. Расскажет, как на змей охотиться, он обещал мне в прошлый раз.
— А как охотиться на маленьких несносных детей, он не обещал рассказать? — ворчал Эльф.
От таких слов Тимофей на секунду замирал и медленно отвечал:
— Нет, не обещал. Но я попрошу, чтобы он научил меня варить яд, которым они стрелы мажут. А лук я и сам сделаю… — и он, широко распахнув глаза, с угрозой смотрел на Эльфа.
— Слышь, Серафима, растут, растут новые варвары.
Если часто и помногу смотреть на солнце, глаза привыкают, и можно почти совсем не щуриться. После многих дней следования за солнцем, друзья привыкли к его яркому свету, как бедуины привыкают к жаре и песку, а горцы к высоте и чистому воздуху. От морозных ветров, которые неизбежны зимой в ясную погоду, кожа на их лицах обветрилась, губы потрескались. Со временем у них даже появилось одна общая привычка: в минуты задумчивости они обгрызали с губ омертвевшие клочки, и это делало их похожими друг на друга.
Несколько раз они приводили к себе в гости Йона. Когда он впервые увидел лежащего неподвижно, словно труп, Сатира с повязкой на лице, то на секунду окаменел, с лёгкой паникой в глазах посмотрел на Белку.
— А это кто? Он хоть живой?
— Это наш друг Сатир. Он пытается разобраться в жизни.
Йон присмотрелся получше, заметил, что у странной фигуры вздымается грудь и немного успокоился.
— У нас, иногда тоже бывает, что кто-то вдруг теряет себя и не знает, как жить дальше. Тогда шаман засыпает его землёй, чтоб одна голова торчала. Потом накрывает голову плетёной корзиной и оставляет так на несколько дней, а иногда и недель. Подкармливает его немного, травами какими-то окуривает, воду льёт на голову. И человек понемногу приходит в себя. А бывает, даже сам потом становится шаманом. Кстати, давайте его травой окурим, а? У меня есть.
— Не надо, — удержал его Эльф. — Вдруг, это не та трава? Ещё хуже сделаем.
— Как хотите. Только вы его совсем одного не бросайте. А то он может заблудиться и не вернуться обратно.
— Мы не бросаем, — заверила его Белка.
До начала весны жизнь шла неторопливо и немного скучно. А вот когда на московских улицах потянуло влажным будоражащим ветром, когда сосульки на крышах вдруг стали расти не по дням, а по часам, когда в мелких лужицах детскими голосами заверещали купающиеся воробьи, произошло несколько событий, после которых жизнь неудержимо рванула вперёд, словно прорвавшая плотину горная река.
На одну из встреч с Йоном Белка пошла в одиночку. Тимофея с Ленкой она отправила в гости к бабушке Истомина, а Эльфа одолела непробиваемая меланхолия и он, несмотря на все уговоры Серафимы, решил остаться дома. С прогулки Белка вернулась в необычно задумчивом настроении, но никто на это внимания не обратил. Эльф продолжал пребывать в депрессии, а Тимофей сообщил интересные новости:
— Меня баба Валя жить к себе зовёт, — сказал он Белке. — Ну, не одного, конечно, с Ленкой.
— А ты что думаешь по этому поводу?
— Не знаю, мне с вами хорошо. У вас интересно.
— Да, чем-то похоже на зоопарк, — заметила Серафима, снимая куртку и прямо в ботинках проходя в комнату. — Ладно, ты подумай хорошенько, над этим предложением, а потом скажешь нам, что надумал. Идёт?
— Идёт, — согласился Тимофей. — Только мне всё равно с вами нравится. Чего интересного Йон рассказал? — тут же перескочил он. — Как на змей охотиться рассказал?
— На змей-то? — повторила Белка, думая о чём-то своём. — Нет, не рассказал. Ему некогда было. Он быстро ушёл.
Она наклонилась над Эльфом.
— Как Сатир тут себя вёл?
— Тихо. Стоял посреди кухни, шевелил пальцами, смотрел куда-то в землю. То есть в пол.
Белка села на край дивана, чёрные иглы её волос закачались медленно и немного устало.
Когда все уснули, она снова пришла к Сатиру и они до самого рассвета простояли обнявшись.
За окном шумел упругий сырой ветер, сбивал в стога серые облака и тут же раскидывал их. Всю ночь высоко над землёй носились клочья небесного сена. Весна наступала на город. Набухший влагой снег сползал с покатых крыш, опасно нависал над тротуарами рыхлыми белыми языками.
