– О подвиге товарища Лавриненко и достоинствах танка ИС-7, – Голенко выразительно посмотрел на своего друга.
– А «Рысь», вас, значит, уже и не устраивает? Каждому теперь гордость нашего танкостроения давать?
– Никак нет, товарищ полковник. Р-45, без всякого сомнения, лучший танк в мире. Совокупность его боевых и эксплуатационных качеств в сочетании…
– Стоп, стоп, – улыбающийся командир замахал руками, – я тут с вами согласен, не надо мне лекцию о собственном танке читать, товарищ капитан. Вы лучше на совещание идите, вводные получать. А то ведь завтра выдвигаемся.
– Есть идти получать вводные, товарищ полковник.
Увидев, как проходящий мимо своей машины капитан провел рукой по ее боку, Зиновий Колобанов усмехнулся. На его счету танков было только шестьдесят.
6 декабря 1946 года.
Китай, к северу от г. Нанкин.
– Бронебойный!
– Есть! – звук закрывающегося затвора и последовавший за этим грохот выстрела болью отозвались в гудящей голове Голенко.
– Цель на два часа! – «Першинг», вывалившийся из кустов, развернул башню и выстрелил.
«Рысь» капитана вздрогнула от попадания в лобовой лист девяностомиллиметрового подарка. Почти на автомате Никита прицелился и точным выстрелом всадил снаряд в борт вражеского танка.
– Есть попадание! – хрипло сообщил наводчик, молодой парнишка, заменивший получившего ранение в боях на Пусанском плацдарме ветерана.
– Мать их за ногу, откуда здесь столько «Першингов»? – бормотание Голенко осталось неуслышанным.
Султаны земли, вырастающие вокруг идущих в атаку советских танков, появлялись все чаще и становились все гуще. Казалось, что Гоминьдан и его американские союзники собираются идти на сей раз до конца. «Ни шагу назад» в их собственном исполнении.
– Зубр всем: заходим …ева, повто…ю, сле…а, – голос командующего полком Колобанова был еле различим на фоне сильных помех.
– Толя, давай за комбатом, – проорал Никита в ТПУ приказ своему мехводу, одновременно осматривая поле боя через панорамный прицел, чудом уцелевший после неоднократных попаданий, испещривших броню Р-45 многочисленными вмятинами.
Неожиданно идущая чуть впереди машина Шульги, давно уже ставшего командиром батальона, где ранее он был комиссаром, резко остановилась. Вылетевшие в сторону катки вместе с пламенем взрыва указывали на противотанковую мину.
– Млять!
– Командир? – заряжающий повернулся к капитану.
– Шульга на мину налетел. Так что теперь мы впереди, – Голенко еще раз выругался и прильнул к окуляру.
Комбатовская «Рысь» сотрясалась от многочисленных попаданий – было такое ощущение, что неподвижную машину расстреливает вся артиллерия в радиусе нескольких километров. Долго это продолжаться не могло – судя по всему, какой-то из снарядов все же пробил броню и вызвал пожар.
Уже объехавший препятствие Никита увидел, как из башни «сорок пятого» вырос столб пламени, буквально подбросивший тяжелую машину Шульги.
Капитан выругался. Несмотря на то, что Петра Матвеевича он не любил (его вообще никто не любил за мерзкий характер, кроме разве что Колобанова, умевшего это обстоятельство игнорировать), но уважал, как компетентного и знающего командира.
– Хана комбату, – пояснил Голенко экипажу.
Бумкнувший по броне снаряд вернул слегка ослабшую концентрацию на прежнюю высоту.
– ОФС!
– Есть!
Заметивший группу пехотинцев в форме американской армии, забегающих в дом, танкист пальнул в их сторону почти не целясь.
Попадание снаряда в глиняную мазанку разнесло ее на куски, вместе с находящимися внутри солдатами. Никита старался не думать, что в этом доме могли быть и мирные жители. Он уже видел, что может произойти с человеком, ставшим невольным виновником гибели некомбатантов – к примеру, детей, – и начавшим себя за это корить.
Война никогда не бывает легкой прогулкой, ни для одной из сторон. Даже человек со стальными нервами может сломаться от постоянного напряжения, страха и чувства вины, от близкого дыхания смерти, от кошмарных картин убийства и жестокости.
Нет, советские солдаты и офицеры были уверены, что делают правое дело, сражаются за мир, за счастье будущих поколений. Но это не меняло того факта, что даже в самой что ни на есть справедливой войне гибнут невинные люди.
Никите до сих пор временами снился паренек лет двенадцати, погибший при взятии Кенигсберга. В тот день его «ИС» вел бой с немецкой «четверкой», умело прятавшейся среди развалин пригорода. И, собственно, для обхода противника с фланга, танк Голенко проломил своей тушей стену одного из домов, дабы пройти напрямик, не подставив борт под огонь немецкого орудия.
Молодой командир понятия не имел, что в доме кто-то есть. Pz. 4 тогда сожгли, а на обратном пути советский танкист увидел торчащие из под обломков стены руку и голову.
Судя по всему, обессилевший от голода мальчишка прятался в доме, когда серо-зеленая громада танка проложила себе путь. Раздавленная грудная клетка и кровь на гусеницах дали Никите понять, что именно произошло.
Естественно, что лейтенант в этой смерти был не виновен. И именно в этом он себя убеждал, разумом соглашаясь со своими собственными аргументами. Но душа молодого парня все равно чувствовала ответственность за эту смерть – так же, как и за многие другие, постепенно ожесточаясь и грубея.
Со временем уже гвардейский капитан научился об этом не думать. Но нет-нет, а все эти мельком виденные лица жертв самой страшной войны в истории человечества приходили к нему во сне. Они ничего не говорили – просто смотрели и молчали, словно задавали безмолвный вопрос «почему».
И первым в этой толпе всегда стоял тот самый мальчишка, что нелепо погиб в одном из бесчисленных столкновений Второй Мировой войны.
Сколько их было, таких вот безвременно ушедших пацанов и девчонок? Скольких убили снаряды и бомбы воюющих сторон, вышибающих друг друга со стратегически важных (или не важных) точек и направлений? Зачем это было нужно Вселенной, все эти бесчисленные смерти?
Никита не знал, что жертвы могли бы быть и еще больше, намного больше. Он понятия не имел, что в так и не случившемся мире те самые освобожденные от фашизма народы много лет спустя поставят в один ряд с эсэсовцами простых советских парней и девчонок, тысячами, десятками и сотнями тысяч, миллионами умиравших за свободу и мир.
«Война им кажется игрою» – этой песни Никита тоже не знал. Но эта фраза частенько мелькала в его голове, когда он читал «Обзор зарубежной прессы».
– Базука на одиннадцать! – голос наводчика вернул в реальность на секунду ушедшего в себя капитана. Турельный КПВ коротким раскатом заставил гранатометчика залечь.
«Китаец, – машинально отметил Голенко. – Из Гоминьдана, наверное.»
Примерно в двух километрах слева от атакующего батальона Р-45 земля словно встала на дыбы – парящие над полем летуны кого-то заметили и подключилась бригадная артиллерия и «Грады» отдельного дивизиона.
Неожиданно на гвардейца накатила ярость.
– Мрррази, – он буквально рычал, – за все ответите. И за всех.
Джону Литгоу было девятнадцать, и на войне он был второй год, стартовав еще против японцев. Ему бывало страшно, но он думал, что научился себя контролировать.
Он ошибался. Стальная стена казавшихся неуязвимыми советских танков, накатывающая прямо на его окоп, вызывала какой-то первобытный ужас.
– Вот и все, – капрал Либби сплюнул на дно окопа, попав на замызганные грязью ботинки друга. – Нам конец.
Обреченность, звучавшая в голосе этого высокого брюнета, не терявшего духа даже в мясорубке на Окинаве, была просто невыносима.
– Мы еще повоюем, – Литгоу попытался приободрить товарища.
– Не, – капрал не согласился и протянул бинокль, снятый с мертвого капитана. – Здесь «Сталины».
Все еще надеясь, что друг ошибается, Джон навел бинокль на вражеские позиции. Характерные силуэты советских супертяжей лишили американца последних надежд. Против этого у них не было вообще ничего.
– Что ж, это было честью драться рядом с тобой, дружище.
– Да, неплохо мы повеселились, а?
Литгоу помолчал. Потом спросил:
– Либби… может, сдадимся?
– Нет. Ты же читал, что русские делают с нашим братом, если захватывают в плен. Япошки – те и то лучше. Уж если нам суждено сдохнуть, то пусть это произойдет быс… – капрал так и не договорил. Разрыв фугаса поставил точку в жизни этих неплохих, в общем-то, парней. Простых американцев, отдавших жизни за финансовые интересы людей, которым было на них наплевать.
Этой войне еще предстояло собрать гораздо больший урожай смертей.
24 декабря 1946 года.
Вашингтон, Белый Дом.
Рождественский бал, должный начаться в самом скором времени, был символом несгибаемости нации в один из самых тяжелых периодов ее истории.
