Съемные дачи упирались в таскание продуктов, нулевую медицину, когда дети заболевали, и отсутствие мужа. Лина могла взять редакторскую работу с собой, а ему было необходимо посещать контору. Она отлично понимала, какое количество женщин за период отпуска побывает в ее спальне, и относилась к этому спокойнее, чем к тому, что пашет в две смены. И, уложив детей, выстирав перемазанную ими за день одежду, не заваливается на диван, а берется до утра за редакторскую работу, пока голова переваривает текст. Что до измен, то Лина сравнивала счет с супругом в осенне-зимний период, когда среднеарифметические жены с детьми покидали дачи и среднеарифметические мужья возили туда любовниц, не охваченных в дачный период.
Так что когда выросшие дети разбрелись по самостоятельным отдыхам, предоставив возможность просто остаться в квартире вдвоем со вторым мужем, Лина была счастлива и первый раз после лета выглядела отдохнувшей. Но это было в прошлом году. А в этом Анатолий понял, что разваливается научная конференция, проводимая им в сентябре, и взмолился освободить его от внешних примет отпуска.
Первый муж не особенно уверенно чувствовал себя рядом с Линой и сводил счеты по мелочам, а нынешний был спокойным, профессионально реализованным и партнерски честным. Лина не верила своему счастью не в смысле факта второго брака (около нормальной бабы всегда очередь стоит), а потому, что не подозревала, что ей обломятся такие качественные отношения. Конечно, и на солнце были пятна. У Анатолия была масса дурацких бытовых привычек. Он предпочитал красивым вещам удобные, мог напялить слишком яркий галстук, не любил большую часть приготовленных Линой яств и литературную тусовку.
Знакомство состоялось, когда Анатолий собрался издать сборник научных статей в «маленьком, но очень гордом» издательстве, возглавляемом к этому времени Линой. Им было так классно вместе, что его предыдущий брак рухнул. Анатолий умилялся Лининой экзальтированности, с удовольствием слушал, как она нараспев читает стихи, хотя «не мог он ямба от хорея»… Подавал кофе в постель, мыл посуду и поощрял социальный рост жены.
Коррозия прошлого Лининого брака началась с экономических реформ, когда семья осталась без денег. То есть и Лина, и первый муж продолжали ходить на работу, но зарплата сначала стала символической, а потом исчезла вовсе. Первый муж заведовал отделом НИИ, проектировавшим что-то такое, что потом никогда не работало и не продавалось. Из этого промысла он вынес только привычку к кабинету, костюму с галстуком и подчиненным. Мысль о перемене статуса не давалась ему, потому что организатор он был хреновый, а руководство понимал как давление. В бессильной злобе на реформы муж слонялся по квартире, вымещая ее на семье.
По счастью, издательство, в котором Лина служила младшим редактором, было солидным, а она – очень квалифицированным работником. Так что раз в неделю к ней начали вваливаться субъекты маргинального вида с частными заказами. Им надо было перевести с индивидуально русского языка на литературный русский любовные и порнографические романы, заунывные политические статьи и обличающие нечистоплотные мемуары. И Лина хваталась за все, кроме коммунистических и антисемитских агиток.
Глаза еле выдерживали нагрузку и за пять лет съехали с минус трех до минус семи, но зато и сын, и дочь внятно доучились и поступили в университеты. Лина недосыпала, недоедала и все время видела один и тот же сон. Будто быстро бежит вверх по эскалатору, идущему вниз. И понимает, что никогда не добежать до конца, и изо всех сил старается не потерять высоту, не оступиться, не свалиться кубарем вниз, не расшибиться вдребезги.
Муж метался в кризисе невостребованности, заработанные Линой деньги бесили его, разрушая картину мира. Голодная смерть семьи казалась ему достойным аргументом в споре с реформаторами, который он вел через телеэкран.
– У порядочных людей в такое время нет денег на фрукты! – кричал он, заглядывая в холодильник.
– У порядочных людей в любое время должны быть деньги на фрукты для детей, иначе не фига рожать! – отвечала Лина, ощущая, как, потрескивая, рвется семейная ткань. А потом он ушел к своей бывшей сотруднице, торгующей ныне в Лужниках куртками из Турции. И постепенно вписался, помогая ей в нелегком бизнесе, прилежно покупая при этом прокоммунистические газеты.
Когда появился Анатолий, первый муж запретендовал на квартиру, хотя уходил гордым: «Мне ничего не надо, но и от меня денег на детей не жди». Второе исполнил честно. А Анатолий устроился в коммерческую фирму экспертом и получил беспроцентный заем, обеспечив выселение предшественника в однокомнатную хрущевку.
Переводя галиматью, Лина присматривалась к тому, кто, когда и зачем ее издает. Научилась отслеживать выгодные варианты и пришла к мысли, что потянет маленькое издательство, печатающее хорошую литературу. Она набрала денег в долг, нашла партнера, сняла помещение и запустила два замечательных издания. Это была смелость невежества. Лина пролетела, как фанера над Парижем. Партнер кинул ее так да с таким бандитским наездом, что она еле осталась живой и отдавала долги, по шестнадцать часов в день редактируя мутотень.
Она была одна на всем белом свете против ломового бесстыдства законов российского бизнеса; и если бы не крупный кагэбэшник, друг покойного отца, братва аккуратно уничтожила бы ее, потому что фактом существования Лина мешала бывшему партнеру, захапавшему все, что она сделала за два года. Но Лину нельзя было злить, и, зализав раны, она бросилась в издательскую кутерьму по новой, тщательней просчитав ходы и выходы. И получилось. А потом завертелась и закрутилась так, что и вовсе забыла о стихах. Последние строчки написала, ожидая приема того самого друга отца, невмешательство которого гарантировало ее детям сиротство. Они были такие:
Изящный, как скрипач, и хмурый, как биндюжник,Король богемных драк и дорогих халяв,Он приходил сюда, и этот домик душныйРаспахивался вмиг, как том или халат.
Он приходил сюда. Его обнявший свитерБыл полон светлых дыр, как небо дальних звезд.И аура его для тех, кто это видит,Стояла, шелестя, как над павлином хвост.
Он следовал во всем безумью, как обету,Он мусорил в душе и прибирал в быту.Его широкий жест доказывал победу,А мутные глаза пророчили беду…
Как все стихи последних лет, это было посвящено солисту группы «Иные» Володе Черновому, глубоко перетряхнувшему Линины душу и тело в начале девяностых.
…Все это она подробно перебирала в памяти, подъезжая к городу Одессе в двухместном люксе с неистовым кондиционером, поборовшим сорок градусов за окном до гусиной кожи на плечах. Было начало августа, и Лину пригласили принять участие в Пушкинском проекте и Одесской книжной ярмарке. По тону приглашателей было ясно, что кто-то отмывает деньги. А это сулит экзистенциальное мероприятие, скрашенное морем и городом, которые она видела тридцать лет тому назад.
