— Если экипаж погибал, что делали с личными вещами?
— Товарищи делили, не отправляли. Когда меня сбили, один одно забрал, другой другое. А когда узнали, что в госпитале, пишут: «Приезжай, мы тебе вещи вернем».
— Поминали сбитых?
— Сразу за завтраком. На столе стоят налитые рюмки летчика и штурмана. Никакого баяна, конечно, нет. Командир полка встанет, скажет… и меня также помянули. Надо сказать, что после Сталинграда и до ноября 43-го потери были небольшие. Может быть, пять или шесть экипажей. У нас уже опыт был, на рожон не лезли.
Но было, конечно… Погиб мой лучший друг Сашка Боев. Самолет штурман привел. В августе 42-го, за неделю до того, как меня сбили, он взлетал с каким-то полковником, а немец в этот момент сбросил бомбу. В результате самолет разбит, полковник погиб, а его в тяжелом состоянии отправили в госпиталь. Он вернулся в полк незадолго до меня. И вот пошли они на задание… одна пробоина в полу — пуля в сердце… Похоронили в саду в Ростове.
— Командир полка летал?
— Редко, если только на передовую слетает. Комиссары стали летать после приказа в июле 1943 года. Мы их возили. Помню, Бурлаков взлетал и тут же упал — только зайцы побежали. Попал на заячье гнездо. Комиссар полка мазнул и скапотировал в картошку. Командир полка Хороших начал кричать, что они ему все самолеты переломают. В общем, некоторые толковые летали, но нужды в этом не было, и они не входили в боевой расчет.
— Какое отношение к немцам?
— Ненависть и злость. Вот как меня «мессера» погоняли, вот тут эти чувства и появились. Поэтому в характеристике у меня написано: «При выполнении боевых заданий настойчив и дерзок». Помню, из госпиталя ехал, а мимо шла колонна пленных из Сталинграда. Мы на летучке подъехали, дверь открыта. Немец подошел, что-то просит. Дал я ему ногой по морде и за пистолет… Нет, жалости никакой не было.
Ведь начинаешь бомбить и знаешь, что внизу наши же дети, старики. Заходишь, и сердце сжимается. Помню, наступали, бомбили бомбами АО-25. Дали нам цель — конюшню возле церкви. Колька говорит: «Одна бомба не взорвалась». Проходит время, и полк квартируется в этой деревне. Штурман пошел искать хату. Около церкви дом. Зашли: «Можно?» — «Да». В комнате висит зеркало, а половина его закрыта полотенцем. Спрашиваем: «А почему закрыли половину?» — «Ваши бомбили, бомба прошла через крышу, стукнулась о сруб и не взорвалась, но отлетевший кусок бревна разбил зеркало». Посмотрели, а бомба лежит сверху. Думаем: «Это же наша!» Но хозяину не сказали, что это мы бомбили, а то выгонит.
— Аттестат вы отправили жене?
— Оклад у меня был 1200 рублей, плюс 25 % гвардейских, плюс 25 % фронтовых, да еще за каждый вылет получал 10 % от зарплаты. Так что я, старший сержант, получал больше командира полка. Домой отправлял и на «Марию Демченко» хватало.
— С женой постоянно переписывались?
— Да. Что писали? Она знала всех моих товарищей, аэроклубовских инструкторов. Об этом и писали.
— Случаи трусости в полку были?
— Не замечал. Быстро страх проходит. Вот когда летишь и вроде оттуда вчера стреляли, а теперь тишина, то как-то не по себе. И мандража перед вылетом не было. Конечно, знали, что, допустим, цель опасная. Например, когда Сухую Крынку — разгрузочную станцию под Харьковом летали бомбить, тогда говорили: «Ну, затягивай голенища. Опять бомбить Сухую Крынку»… Самое страшное — прожектора. Если ослепят, то можно потерять пространственное положение и упасть.
Мы стояли в Ростове, когда в дивизию пришло пополнение. В нашу эскадрилью, в частности. Меня, Оглоблина, Кохановского, Ряховского и других нарядили «возить пехоту». Из пехоты приходили летчики, попавшие туда в 1942 году, и их возили днем и ночью в прожекторах. Полетел Кохановский с курсантом, потеряли пространственное положение. Пришел этот здоровый сержант: «Мы с Кохановским разбились!» — «Как разбились?» — «Вошли в спираль». Их ослепили, они потеряли пространственное положение и ударились в землю. Кохановского выбросило из кабины, поскольку он был недостаточно привязан, и о дерево… мы его в саду в Зимовниках похоронили, а курсант нормально.
Еще помню, на моем самолете крыло поменяли. Дело было днем. Облака были так метров на 10ОО— 1200. Я говорю комэске: «Пойду похожу в облаках, потренируюсь по приборам». — «Давай. Оглоблина возьми». Полетели. Я подержу управление, потом он. Вываливаемся из облаков, он говорит: «Аэродромчик-то какой маленький». — «Маленький? Ну держись!» Прибрал газ, ручку на себя, потом даю ногу и сваливаюсь в штопор. Пару витков сделал, и самолет поворачивается вверх колесами. Винт остановился — отлив бензина из карбюратора. Вверх колесами, мотор не работает, управление не работает, самолет на спине, в обратном штопоре. Я никогда в такой штопор не попадал и не видел, чтобы другие попадали. Я ручку от себя отдал, самолет нос потихоньку опускает и выходит в горизонтальный полет, потоком винт крутанулся — искра, двигатель забрал и как рванет нас! Мы вышли чуть ниже 300 метров из штопора, еще бы полтора витка, и были бы мы на земном шаре. Сели. Посмотрел: «Что-то на новом крыле пистонов нет». Техник шилом ткнул, а оттуда вода. Видно, она затекла в консоль, и нас перевернула. Командир мне говорит: «Ты что хулиганил?! До земли штопорил?!» — «Да у меня мотор встал!» Судьба…
— Суеверия были? В приметы верили?
— Нет. И в Бога не верил.
— Это на фронте обсуждалось? Религия, национальность..
— Никаких обсуждений национальности не было — некогда. Ночью летали бомбить, днем на разведку, связь. То отступление, то наступление, то перебазирование, то кого-то отвезти. Круглые сутки рабочий день. Мы даже любовью не занимались! У меня в подчинении было 5 девчонок, которые бомбы подвешивали. Не с одной не связался! А ведь мне было 20 лет, можно было бы… Прилетаешь, носом в приборную доску, в ушах свистит. Засыпаешь. Просыпаешься под крылом на чехлах, и кровь из носа идет. Почему? Потому что хочется повыше забраться. Мы набирали, не сколько нам задали, а от пуза — сколько набрал. Я знаю, где моя цель, и за счет высоты могу спланировать и поразить цель тихо. А ночью и в пасмурную погоду с 3000 надо пользоваться кислородом. Днем можно до 5000 без кислорода летать, а ночью нет. Наскребаешь 3000–3500 метров, а из носа и ушей кровь течет, и жарко, в пот бросает. Я часами летал на этой высоте. Такое впечатление, что от костей тело отходит, своеобразная усталость в самолете. У летчика тяжелая работа… Так что сил на всякие дурацкие разговоры не было.
Колотухин Готлиб Миронович, летчик 60-го гвардейского АПНБ
Перед войной я учился в Московском технологическом институте легкой промышленности имени Лазаря Моисеевича Кагановича, что около Устьинского моста. Буквально через неделю после начала войны комитет комсомола института направил несколько человек в райком комсомола Кировского района. Мы туда пришли втроем: я был со 2-го, один парень с 3-го и один с 4-го курса. Там шум, гам, тарарам, все бегают. Ничего не поймем. Подходит молодая особа, спрашивает: «Вы что здесь делаете?» — «Нас сюда прислали». — «Откуда вы?» — «Из МТИЛПа». — «Вы знаете, что Климентий Ефремович Ворошилов сказал насчет авиации?» — «Нет». Она объяснила, что Ворошилов сказал: «Кто силен в авиации, тот силен в наше время». «Значит, так, ребята, или вы идете в авиацию, или вы кладете комсомольский билет на стол». Что тогда значило «положить комсомольский билет на стол», сейчас тебе никто не объяснит, да ты и не поймешь. Мы дружно проголосовали за авиацию, хотя я о ней никакого понятия не имел.
Наш спецнабор Кировского аэроклуба отправили учиться в бывшую мечеть на Татарской улице. Там начальник 1-го отдела нас посадил писать запросы на курсантов. Мы ему говорим: «Нам бы посмотреть, почитать литературу по теории полетов, конструкции самолета. Ведь зачеты будут». — «Вы народ грамотный, я с вами перед зачетами побеседую. Вас посажу в группу, и после того, как всех опросят, будут спрашивать вас». Так он и сделал. Теореческую часть прошли молниеносно. Что такое гаргрот, лонжероны, элероны, я только в армии понял. Из Москвы аэроклуб вывезли в Тульскую область. Мы там даже летать не летали, только изучали материальную часть. В августе нам говорят: «Все, мы отсюда уезжаем в Стерлитамак». Товарняк, который нас вез, он или полз, или стоял, или шел огромное количество километров, не останавливаясь. Иногда схватит живот, и, чтобы оправиться, зад в дверь, ребята держат за руки… А иначе в вагоне… В теплушке нас было человек 120. Один на другом лежали. Поворачивались все одновременно. Начальство ехало покультурнее.
Приехали в Стерлитамак. Я родителям перед отъездом написал письмо, пишите, мол, туда до востребования. Мы приехали в конце дня, еще было светло, и целая группа бросилась на почту. На почте ни фига не оказалось. Мы к эшелону, а эшелон уже начал движение. Мы за ним бегом… Привезли в Уфу. Там поместили нас в школу. Кормили гречкой с хлопковым, темным маслом. И началось недержание мочи — каждые полчаса в туалет бегали. Там я подружился с Александровым, хорошим парнем высокого роста. Он занимал третье место по Союзу в плавании на 20 км. Мы с ним ходили воровать помидоры, а осенью арбузы. Жрать-то было нечего. Как-то мы с ним после столовой пошли арбузы пожрать. Арбузы маленькие, сидим на бахче, едим. Слышим стук — сторож идет. И вдруг раздается крик: «Где они, сволочи?!» Прижались, сидим. Рядом со мной останавливается сторож. Делает шаг вперед и натыкается на мой зад. Он с испуга бросается на меня, я с испуга вскакиваю и мчусь в овраг. Александров за мной следом. Убежали. Да… А потом разобрались. Там проходила шоссейная дорога, машины ходили. Фары потушены, медленно идут. С них иногда удавалось что-нибудь скинуть. Тем и питались.
