матерь! Неужели у всех этих бедных женщин мужья тоже гуляли? Несчастные. И за что им так? Вот ведь мужики сюда не приходят. Их жены, верно, сидят дома или хотя бы делают вид!
Маргит начала вчитываться в имена, выгравированные на табличках, на какое-то время забыв о своем горе.
– Ласло… Это не Ютка ли? Да нет, вроде не она. Ласло в городе как собак нерезаных. А это кто? Неужели Изабелла?! Святая Рита! Вот тебе и раз. Ни в жизнь бы не подумала. Все ходит под ручку со своим Яцеком: «Здравствуйте, как поживаете?» А сама – вон чего. И табличка какая-то совсем невидная. Нет, у людей совершенно нет вкуса.
Маргит тяжело вздохнула.
– Великодушная Рита, помоги. И я тоже принесу тебе мраморную табличку. И не такую уродскую, как Изабелла. Вот ведь скряга! Я закажу самую красивую, Рита, из розового веронского мрамора. Только, прости, я не напишу своего имени. Просто розовый мрамор. И повешу тебе у самого сердца. Только помоги. Накажи эту поганую свинью Мартину. И чего она зарится на чужих мужей? Нет, ну сама посуди, чего ей в этой жизни не хватает? Муж есть, детей двое. Ноги, правда, кривые, да голова здоровая. Нет, ну как мог мой красавец Иштван позариться на эту страхолюдину! Наверное, она его приворожила. А нос? Ты видела ее нос, Рита? Он же свисает до самого подбородка. А волосы? Рита, разве может уважающая себя женщина иметь такие волосы?! Ну купи себе, в конце концов, парик. Эта гадина сопровождает моего мужа во всех командировках! Подумают, что у нас бедная компания, не можем сотрудницам на дорогой шампунь заработать.
Маргит шумно высморкалась и протерла платочком лицо древней скульптуры. Мраморная Рита смотрела на Маргит с участием и жалостью.
– Думаешь, все так плохо? Но мы прожили вместе двадцать семь лет. Рита, как он мог? Пусть гром небесный разразится над его головой! Как мы будем смотреть в глаза нашим детям, их половинкам, внукам, в конце концов! Ой, что я говорю? Внукам, понятное дело, все равно. А я, как же я? Я же не смогу теперь зайти на рынок. Наверное, все торговки уже в курсе. Рита, помоги сохранить этот разврат в тайне. Хотя какая тайна, если про этот кошмар мне рассказала Петра. Кладовщица! Рита, она работает у Иштвана на фирме кладовщицей. Нет, ну она, конечно, так не думает. Говорит, заведует складскими отделами. И на работу ходит в короткой юбке и в туфлях на высоких каблуках! Рита, у людей нет совести! Представь, ей пятьдесят три года. И целый день по полкам тягает коробки, туда-сюда, туда-сюда.
Маргит не удержалась, чтобы не изобразить Петру, пару раз нагнувшись и отклячив зад.
– Рит, бордель! Это настоящий бордель. Ходить грузить коробки на каблуках и в юбке, едва прикрыв трусы. Срам один, по-другому не скажешь.
Маргит схватилась за голову.
– А может, она тоже копала под моего Иштвана? А? Рита? Ты как думаешь? Ты видела, как она вчера в крепости на празднике задирала ноги, прыгая через костер? Нет, ну где это видано, бабе полтинник, а она через костер сигает. Настроение у нее, видите ли, хорошее. Так ты о других подумай. Разве оно улучшится после взгляда на твои прыжки. А потом, промахнуться ведь могла. Хотя это, конечно, не страшно. Ее Гергли точно расстраиваться бы не стал. Ой, Рита, муж Петры мигал мне всю дорогу вчера на празднике. Вот тоже козел старый. Ну ты подумай! И младше ведь меня. Да, Рита, на целых полгода. Ай, ладно, мне на это вообще наплевать. Тем более что после своих прыжков Петра и намекнула мне на неверность Иштвана.
Маргит опять залилась слезами.
– Рита, конечно, я ей не поверила. Нет. Он не мог. Но я не спала всю ночь, все думала и думала про эту кривоногую Мартину с ее длинным, как у пеликана, носом. У Иштвана же, в конце концов, хороший вкус. Во всем городе нет женщины, которая была бы достойной его улыбки, положения, и главное – его денег. Ой, Рита, я аж вся вспотела. Нет, его денег достойны только мои дети. Даже не их мужья и жены. Пусть катятся куда подальше! Слушай, Рита, они мне надоели. Никакого уважения. Представляешь, когда Ешка хотел назвать сына в честь отца, его вредная Эрика сказала, что этого не допустит. Ну скажи ты хотя бы тихонько, чтобы мы с Иштваном не слышали! Нет же, выступила при нас, прямо в роддоме. И начала хохотать, чуть не описалась. Как будто это смешно. Ну мы тоже с Иштваном криво улыбнулись. А наш Ешка хохотал вместе со своей глупой женой. Бедный Ешка. Она уже сейчас вьет из него веревки. Рита, как жить? Мы всю дорогу, пока ехали с Иштваном из роддома, не могли успокоиться. И что наш Ешка в ней нашел? Мальчик ошибся. А ведь и вправду, Рита, ты права! Эта несдержанная Эричка может теперь запустить лапу в наш карман. Это ж надо, какая хватка!
Маргит насухо вытерла глаза.
– Нет, главное выступить одним фронтом. Иштвану, во всяком случае, она тоже не нравится. А этого безымянного мальчика мы воспитаем. Как-то же двух детей подняли. Рита, как радовался Иштван рождению Ешки. Вицушке тоже радовался. Но Ешка – первенец, и потом, сын. Из роддома нес его на руках. Так мы и шли: он на вытянутых руках с Ешкой, а я бежала рядом, поддерживая мужа, чтобы не споткнулся да не свалился, как мешок посередь дороги.
Помогал мне, как мог. Мог, конечно, не так чтобы очень. Нормальный мужик. Курить бросил – сыну вредно.
Маргит опять достала платок из сумки.
– Потом строились. Это уже Вицушка родилась. В такие долги влезли, вспоминать тошно. Пришлось мамины серьги продать. До сих пор простить себе не могу. Что мы на те серьги купили? Два бревна. В каком месте дома те два бревна, кто вспомнит? А как те серьги продавала, до сих пор помню. Соседка, как услышала, все деньги с книжки сняла, мелочью отсчитывала, даже задуматься мне не дала. Я только заикнулась про продажу, она уже тут как тут: «Ты, Маргишка, Ютке не предлагай. Я сама их куплю. Еще и от себя чайник электрический прибавлю». Эх, может, если бы задумалась, и не продала бы. Вот дура-то. И чайник сдох через месяц. А? Рит? А может, и хорошо, а то думай теперь, кому эти сережки достанутся. Матери безымянного мальчика?
Маргит заглянула прямо в глаза мраморной Рите.
– Рита, не волнуйся! Даю тебе слово, эта свинка Мартина нашу жизнь не перепортит. Уж, прости, может, я не очень в твое ученье вникала. Ты ведь, Рит, как говоришь? «Терпи и прощай. И муж к тебе вернется, добрый и ласковый». Слышала, Рит, к тебе вернулся, добрый и ласковый. Ты сколько лет перед этим загубила? Почти двадцать? Подумать страшно. А потом все равно его убили? Да сыны еще за него мстить пошли, оба погибли. А может, Рита, надо было его, все-таки, по старинке – сковородкой? А? И сама бы не мучилась, и детей бы сберегла? Ты уж, Рита, прости, я так не смогу. И сил у тебя прошу не на терпение, на борьбу! Великодушная Рита, знаю, ты меня не оставишь и будешь за меня молиться, потому что правда на моей стороне.
Маргит приложилась губами к подолу мраморного платья и пошла к выходу.
На ступеньках церкви св. Антония Падуанского она еще раз оглянулась, послала святой мученице Рите свой последний поклон и уверенно зашагала через площадь Иштвана Добы к своему дому. Шумели вековые липы, разнося далеко вокруг дивный запах липового цвета. С бронзового пьедестала смотрел на нее национальный герой Иштван Добо, к которому привыкла с детства. Тоже борец за счастье и справедливость.
«Рита поможет. Всем помогает – и мне поможет. Не забыть заказать мраморную дощечку. Где вот только взять веронский мрамор? Раз обещала – найду!»
Женщина и возраст
Поездка в Париж для Натальи всегда была небольшим погружением в сказку. И в первую очередь в этом городе она по-другому ощущала себя. Сложно объяснить, но это всегда было именно так. Она шла по улице и чувствовала себя женщиной. На нее обращали внимание. Не просто скользили взглядом, как мы привыкли, взгляд на ней останавливался. Сначала всегда шло приветствие:
– Бонжур! Мы рады, что ты идешь по той же улице!
А потом легкий, ни к чему не обязывающий разговор глазами:
– Ого! Да у тебя прекрасный шарфик! Знаю, знаю, с блошиного рынка! Но это почти не заметно.
Или взгляд мог быть слегка снисходительным:
– Не очень-то тебе подходит этот берет, без него ты могла бы выглядеть значительно моложе, выкидывай без сожаления. И не рассчитывай, что его заберет внучка. Сразу в помойку!
Да,
