А чтобы впредь неповадно было, наложили на Висковатого епитимью: год к святому причастию не ходить, скоромного, включая жену, не потреблять, вина не пить и по сто поклонов земных каждый день класть. Но дьяк тому наказанию малому был даже рад, уж больно отцы святые распалились.
А Сильвестру все мало.
— Я ту ересь изведу! — изрыгал он. — Мы пока головку прихватили, а надобно до корешка дойти! Вестимо нам, откуда ветер дует — с западной стороны! — Тут он осекся, будто сболтнул лишнее, что именно, я понять не успел, потому что все накрыл истошный крик. — Продолжать розыск! Я требую! Требую! Требую!
Страшно мне стало от тех криков, и ни о чем я думать уже не мог. Но сейчас, вспоминая то дело давнее, интересная мысль мне в голову пришла. Была в том крике не только радость оттого, что вывернулся он, не только жажда расправы над противниками, но и еще что-то. Так кричат люди, на самом деле замаранные, но стремящиеся убедить всех, что они чисты. И оттого кричат излишне громко.
Прекрасно помню, что Сильвестр к нам не просто на огонек забегал, но много часов в разговорах разных проводил, особенно же с гостями нашими частыми, поляком Матиасом, дворцовым аптекарем, и Андреем Сутеевым, веру свою люторскую не скрывавшими. Очень Сильвестру та вера была интересной и, как я теперь понимаю, близкой. Это я тогда в вере люторской ничего не смыслил, но потом в странах европейских насмотрелся на нее и вник, и кажется мне, что Сильвестр с его истовой верой в Бога, смешанной с проповедью личной выгоды и аскетизма, очень бы тем еретикам протестантским ко двору пришелся. Ох, не русская вера была у Сильвестра! Не было в ней широты души, полета, надежды на неизбывную доброту Господа, веры в чудо, наконец, хоть и талдычил Сильвестр о чудесах постоянно.
Вообще, чем больше человек о чем-нибудь говорит, тем большие сомнения в своих словах порождает. Невольно хочется те слова вывернуть и с изнанки на них посмотреть. Вот ведь главная забота Сильвестрова, о чем он несколько писаний длинных оставил и о чем в проповедях многократно вещал, — о содомском грехе. Он даже и брата Ивана о том строжайше предупреждал, хотя Иван к этому ни сном ни духом отношения не имел. Если сопоставить это с известным всем женоненавистничеством Сильвестра, то разные мысли в голову приходить начинают. Но — умолкаю! Я и о живых-то плохо говорить не люблю, а тут о покойнике. Упокой, Господи, его душу, где бы она ни находилась!
* * *
Следующий суд был через несколько месяцев, уже после рождения второго сына Иванова, сразу за светлым праздником Воскресения Христова. Я уж рассказывал, что эти месяцы как в угаре провел, так что не следил совсем за событиями дворцовыми, и все, что на суде произошло и сразу после него, явилось для меня полнейшей неожиданностью.
Подсудимых опять было немного, человек пятнадцать, и все люди мне неизвестные, то есть мелкие. Лишь одно лицо показалось немного знакомым, у Захарьиных я его, что ли, видел? Огляделся вокруг, точно, у Захарьиных, вон Данила Романович с какой-то непонятной мне тревогой посматривает на своего бывшего холопа или служивого обнищавшего сына боярского. Сам-то я пока ни о чем не тревожился, даже когда начали докладывать результаты розыска.
Розыск и на этот раз был церковный, а не государев, но уже чувствовалась в нем рука Сильвестра, который пальцами своими во всякую щель залез и там поковырял. А наковырял он много и совсем не того, чего я ожидал. Ересь жидовствующих холодной закуской проскользнула, а потом стали подавать одно за другим горячие блюда: о волхвовании, о ведовстве, о гаданиях, заклинаниях, наговорах, заговорах и порчах. Каждому сопутствовали разные орудия колдовские, и очередной обвиняемый вставал и с видимой готовностью давал обстоятельный покаянный ответ, что и как он делал. Да, подумал я несколько отстраненно, хорошо поработал с ними Сильвестр, что удивительно, никаких следов побоев и пыток, разве что лица чуть бледноваты.
Я сидел и слушал все с большим интересом, но вот внесли очередной маленький столик с уликами колдовскими, и сердце мое, тяжело ухая, провалилось в желудок, а потом и еще ниже. На столике лежал сверкающий нож в ладонь длины, с наборной рукояткой из светло-коричневых и желтых пластин с крупным, вишневого цвета камнем на конце. А рядом узрел я золотой диск, испещренный письменами, такой знакомый, что я непроизвольно прикоснулся рукой к груди. Почувствовал пальцами выпуклость, но не успокоился, — я таких талисманов несколько сделал, на разные случаи. А дальше все как в тумане было. Я видел, как кто-то брал этот нож в руки и рассказывал, как он им забивал козла и как его потом расчленял. Потом другие руки брали талисман и незнакомый голос вещал, когда и как он был сделал и для чего предназначен.
Наконец, выступил Сильвестр и обрушился со всей силой на суеверия и колдовство. Летели слова суровые и, казалось, все в меня метили. И приговор, пусть и легкий после таких слов, не тем несчастным, непонятно как в это дело замешавшимся, был вынесен, а мне. Я все окончание суда просидел с опущенной головой, ко всему готовый, но все же поднял раз голову и окинул взором палату огромную, людьми набитую. И что же?! Не я один, оказывается, в таком состоянии пребывал, и другие ерзали, как на горячей сковородке, и печать вины так явственно проступала у них на лбах, что я непроизвольно свою шапку до самых бровей нахлобучил. «Эге, — смекнул я, — да это не суд, а послание грешникам».
— Так пусть суд наш будет последним предупреждением еретикам! — прогремел голос Сильвестра, подтверждая мою мысль. — Не отступятся, не покаются — огнем живительным выжжем ту ересь жидовскую! Упорствующим десятикратно воздадим за вины прошлые!
* * *
После суда, темноты дождавшись, побрел я к Макарию, мысль о покаянии в голове держа.
— Благослови, святый отче! — сказал я смиренно, ступив в его келью и упав перед ним на колени.
— Ох, и вляпался ты, сын мой, по самые уши, — ответил мне грустно Макарий вместо благословения, и понял я сразу, что все ему известно. Макарий между тем продолжал тихим голосом: — Но понимаю я, не по своей воле, то враги веры истинной в сети тебя завлекли, воспользовавшись умом твоим неиспорченным и душой открытой. Я тебе этот грех отпускаю, ибо вижу, что покаялся ты уже в душе своей. Плохо то, что княгиня твоя Иулиания в том деле тоже замешана. Ей по-хорошему в монастырь надо, грехи замаливать, — тут я вскочил, но Макарий, руку протянув, меня в прежнее положение привел, — но то карой тяжкой даже не ей будет, а тебе. Любя тебя искренне, я ей послабление отстоял. Но из Москвы вам уехать придется.
Тут я возрадовался, с княгинюшкой моей ненаглядной я и на краю света в шалаше счастлив буду.
— Завтра же собирайтесь в Углич, тот удел тебе еще отцом твоим отписан, а в духовной царя благочестивого Ивана Васильевича подтвержден. Не забывал брат о тебе! — воскликнул Макарий, но осекся, вспомнив, что не мне о последней воле брата моего рассказывать. — Удел тот тебе полностью передают, это мы вчера еще с князем Мстиславским, с Алексеем Адашевым и Сильвестром утвердили.
И не оттого мне грустно стало, что еще до суда все решили, а оттого, что без меня. Вот ведь как жизнь моя изменилась: ушел брат мой дорогой, и меня от всех дел государственных отставили, как и нет меня.
Макарий грусть мою уловил и, по-своему ее поняв, решил — добрый старец! — меня утешить. Усадил рядом с собой на лавку и поведал мне по-новому ту давнюю историю с ересью в царствование деда моего.
Оказалось, что священники Алексий и Дионисий, зловредным жидовином Схарией совращенные, не иначе как колдовством в большую милость к деду нашему вошли и были им в Москву взяты, до больших церковных чинов дослужились: Алексий стал протопопом нового главного храма — Успенского, а Дионисий — священником кремлевского храма Михаила Архангела, где государи Московские последнее пристанище находили. Пользуясь таким попустительством, сии священники многих людей развратили, включая главного дьяка Федора Курицына, который при деде нашем все дела Посольского приказа вел, и архимандрита Симоновского Зосиму. Наибольшую же силу приобрели они при дворе наследника и соправителя Ивана Молодого, действуя через жену его Елену Волошанку, дочь господаря молдавского. А когда Иван Молодой скоропостижно скончался, то власть их неизмеримо усилилась, ибо Елена Волошанка все по их слову делала. И апофеоз торжества наступил, когда тайный жидовин Зосима на престол Первосвятительский воровски пробрался, великого князя Ивана Васильевича чарами околдовав. Уже с амвона высокого открыто хулили веру христианскую, толкуя ложно Святое Писание, выискивая в нем противоречия мнимые, покушались даже на жизнь вечную, говоря: «Что такое Царство Небесное? Что такое второе пришествие и воскресение мертвых? То нам неведомо. Истинно лишь то, что кто умер, того нет и не будет».
