Но гуцулы упрямы и настойчивы.
— Нет, не возьмут нас ни открыто, ни измором. Мы народ терпеливый, спокойный. Что наше — то наше. Что делали — то и будем делать. Мы берегли красоту своего ремесла для хорошего времени.
Мы стояли группой на холме, над узким ущельем Прута. Живописные, как тирольцы, и темпераментные, как грузины, окружали меня молодые горцы.
— Что донесли, того уже не потеряем, — говорили они твердо, как истинные художники.
— Скажите, пусть к нам приезжают художники, пусть берут нас в свою большую семью. Мы многое можем делать, больше того, что вы видите.
— Мы и воины неплохие, — сказал второй. — Если бы поляки нас не боялись, они бы с нами такое сделали…
Радостно было стоять среди этих мужественных людей. Пройдет немного времени, и их искусство, глубокими корнями связанное с народной историей, станет известно далеко за пределами здешних гор. Мы стояли сейчас у начала дней, за которыми начнется возрождение гуцула-художника.
Порожденное борьбой за национальную культуру и закаленное в этой борьбе, искусство гуцула выселялось отовсюду. Едва уцелев в резьбе на трости, на полях жилета, в рисунке кожаного пояса, в отделке кожаных лаптей, оно прижалось к человеку и заняло весь его костюм, только здесь, на груди гуцула, находя защиту от гонений. Гуцул носил искусство на самом себе, как человек, которому негде его оставить, как бродяга и странник. Лишь то, что было на нем, принадлежало ему вполне.
Но сейчас искусство его будет переселяться с костюма в дома, в широкую жизнь. И было радостно видеть, с каким вдохновением думали люди об этом близком часе.
Искусство их, бывшее формой непримиримой борьбы с поработителями (ибо из каждой линии, из каждого орнаментального фрагмента глядит на вас Украина!), хочет быть теперь формой социального пафоса.
1939
Летчик Коровин
Над белым озером несется ветер. Он поднимает тучи снега, и те — тяжелые, низкие — проносятся, как стаи моли, цепляясь за лица и полушубки. Коровин стоит у пропеллера и что-то рассказывает. За ветром его не слышно. Пилот и его машина невыразимо похожи — плотные, маленькие, азартные. Как бы для большего сходства, пропеллер покачивается на ветру — и на ветру мотается из стороны в сторону русый задорный хохолок на голове старшего лейтенанта Коровина. Лицо выразительно, как экран. Руки не знают покоя: если ими ничего не брать, если ими не управлять, они показывают, объясняют, участвуют в разговоре стремительными бросками, как бы ведут полет речи.
Не желая никак успокоиться, он тут же, на дьявольском ветру, вынимает карту. Она готова взвиться в воздух, но Коровин каким-то образом все же ухитряется держать ее на ладони левой руки, а пальцем правой пикирует над полосой леса. Это понятно даже сквозь ветер: ладонью правой руки он заходит во вторую атаку, и опять — бросок вниз, на карту, четырьмя расставленными пальцами. Того и гляди продырявит бумагу. Но он снова делает круг ладонью, и лицо и глаза его так выразительно красноречивы, что речь делается почти излишней. Всей фигурой своей Коровин бомбит и «поливает» из пулемета и снова оглядывает поле сражения, чтобы ринуться в следующую атаку и вонзить, летя с высоты, огненный нож пуль в неприятельское гнездо.
…Утро было на редкость облачно. Коровин шел на небольшой высоте. Дороги противника казались пустынными. После 6 декабря, когда Коровин разметал бомбами две колонны их конницы, разогнал прислугу двух орудий, они стали здорово маскироваться.
Коровин и Коновалов летели тогда к шоссейной дороге в тылу белофиннов. Сумерки утра переходили в сумерки дня. Небо сливалось с лесами. Но там, где леса расступались перед озерами, было тоже не лучше: сплошная белизна льда утомляла глаза.
Лететь было трудно, но именно в такую «нелетную» погоду и хотелось захватить белофиннов врасплох. Когда их авиация не может действовать в воздухе, они считают, что и советские летчики, должно быть, пьют чай или играют в «козла». Но советская родина дала своим соколам сильные, смелые крылья.
Из молочной пелены выглянуло шоссе. Прямо перед собой Коровин увидел кавалерийскую колонну и, едва успев набрать небольшую высоту, сбросил бомбы в самую середину строя. Белофинские кавалеристы не успели соскочить с коней, падали вместе с лошадьми. Немногие уцелевшие сломя голову убежали в лес.
Самолеты прошли еще километра четыре — вторая колонна конницы!
Молниеносно атаковали ее. Никто из белофиннов даже не выстрелил с перепугу. Легли ничком в снег, лежат, не шевелятся — и разобрать невозможно, живы ли, мертвы?
Не задерживаясь, летчики двинулись дальше и вскоре обнаружили небольшой обоз и в хвосте его — два орудия. Бомб, к сожалению, уже не было. Нажали на гашетки пулеметов — кони рванулись и полегли, пушки свалились в канаву. Тут стали белофинны постреливать по самолетам и сделали несколько дырок в машине Коровина, но прекращать полет из-за этого ему не хотелось. Пока были бензин и пули, нельзя было прервать бой.
Еще раз атаковали летчики противника и повернули домой.
Только вылез Николай Степанович из машины — второе задание: еще раз разбомбить обнаруженного противника. Времени до темноты оставалось мало, да и машина требовала тщательного осмотра. Пока что в ней обнаружено было тринадцать пробоин. Коровин берет резервную машину и ведет стайку короткокрылых курносых «ястребков» за линию фронта. Минут через десять остатки колонны, частично уцелевшей после утренней бомбежки, лежали на дороге.
Да, это был удачный день. С тех пор белофинны избегали днем передвигаться по дорогам. Все же Коровин и нынче обнаружил врага. Зная, что белофинны могут встретить его огнем, он зашел для атаки с тыла и трижды вонзался, как огненный меч, в воинскую колонну. Он начинал стрелять с высоты, круто пикируя и как бы по рукоятку вгоняя струю пуль в намеченную цель. Нынче утром был его четырнадцатый вылет за дни боевой работы, и он рассчитывал, что успеет до темноты сделать еще один — пятнадцатый. Но вот — вытек бак, и помимо того — четыре пробоины. Не полетишь! Сражение, которое он недавно начал в белофинском тылу, прервалось, и Коровин никак не мог успокоиться.
— А ведь они меня там ждут, черти, — сказал он, блеснув глазами. — Я им сегодня здорово день испортил.
С тех пор о старшем лейтенанте, летчике-истребителе Коровине заговорили всюду. Дня не проходило, чтобы он не возвращался с успехом. Его маленькая шустрая машина «набирала» пробоины, как очки в игре. Садясь на аэродром, он докладывал просто:
— Семь!
— Четыре!
И все знали, что речь идет о пробоинах.
А пятого января выдался день не то чтобы летный, но во всяком случае очень счастливый: в этот день был представлен Коровин к ордену. Дело было, как и обычно, в далеком белофинском тылу. Сначала похоже было, что ничего найти не удастся, — и погода сера, и противник напуган. Но смелому — счастье навстречу.
На лесной дороге встретил товарищ Коровин идущую к фронту вражескую часть численностью примерно до роты и две машины с боеприпасами.
Бомбы легли прямо на цель — машины взлетели на воздух, и Коровин перешел на стрельбу из пулемета по живой цели. Четыре раза заходил он в атаку, и все меньше и меньше бежало белофиннов. Уцелевшие спешили укрыться в хуторе, метрах в трехстах от дороги. И в этот момент Коровин скорее почувствовал, чем услышал, что по нему ведется ожесточенный огонь из-под моста. А высота была небольшая… Мгновенно сменил план боя и атаковал мост, но тут нога, лежавшая на педали, как бы сразу отделилась от тела и стала маленькой и бессильной. Он понял, что ранен, и все же еще раз атаковал мост. Белофинны прекратили стрельбу. Только тогда Коровин повернул домой и мастерски совершил посадку, несмотря на то, что его ступня была разворочена разрывной пулей.
Награждение орденом застало Коровина в тыловом госпитале. Он лежит вместе с пехотными командирами и, возбужденно морща лоб, сговаривается с ними о тесном взаимодействии, как только они покинут госпитальные койки и вернутся сражаться. Просыпаясь, он глядит в окно.
— Пожалуй, наши пошли уж, — говорит он, и этим у него начинается день.
Когда старшему лейтенанту Коровину сказали, что правительство наградило его орденом Ленина, радость, гордость и боевой азарт так сильно и молодо отразились на нервном лице, что каждый понял: это только первый орден на бесстрашной груди Коровина.
1940
Валентина Плющ
Из Днепропетровщины в Киев уезжала она учиться, обещая родителям ни за что не связывать себя семьей в ближайшие годы.
Ей хотелось, хоть одной из семи сестер, целиком отдать себя знанию и расти, расти без всякой помехи. Получилось, однако, иначе. Еще студенткой медицинского института она вышла замуж за молодого врача, земляка.
