— социальная справедливость не должна нарушать свободу и препятствовать экономической эффективности (то есть гасить в людях творческую энергию);
— свобода не должна вырождаться в вопиющее социальное неравенство и ограничивать экономическую эффективность с другого конца: эгоизмом предпринимателей, оценивающих успех не с точки зрения интересов общества, а лишь своих интересов;
— экономическая эффективность не должна подчинять себе высшие ценности справедливости и свободы, превращаясь в самодовлеющий экономизм. Это преувеличение экономического «базиса» свойственно не только марксизму (в котором уровень развития производительных сил определяет производственные отношения и всю "надстройку") Экономический материализм присущ и капитализму, когда экономика превращается в почти не зависящее от воли людей чудище, питающееся их эгоизмом и поощряющее в них его постоянное самовоспроизводство, когда в жертву этому экономическому молоху приносятся все ценности цивилизации.
Очевидно, гармония земной жизни достигается в том случае, когда треугольник из плоской фигуры превращается в пирамиду с вершиной в виде абсолютных духовных ценностей, определяющих и направленность свободы, и критерии справедливости, и ставящих экономическую эффективность в подобающее ей служебное положение.
Каждая из сторон — Запад и Восток — имеет свои исходные позиции для движения к этому идеалу. И каждая может двигаться — если захочет. Захотеть — уже много. Мы должны захотеть.
Честно говоря, если учесть особенности русского характера (не слишком стремящегося к благополучию и к рациональной организации жизни), не особенно верится, что Россия когда-либо станет лидером экономического прогресса. Но, может быть, задача России в этом и не заключается. Как писал В. Соловьев, "такой народ… не призван работать над формами и элементами человеческого существования, а только сообщить живую душу, дать жизнь и цельность разорванному и омертвелому человечеству через соединение его с вечным божественным началом" ("Три силы").
Может быть, такой народ способен приблизиться к идеалу негедонистического общества, когда "общественный пирог" будет не самоцелью, а необходимым средством для достойной человека жизни? И, может быть, начиная в каком-то смысле с нуля, нам будет даже проще ориентироваться на экологически чистую и социально уравновешенную рыночную экономику, которая служила бы человеку, а не порабощала бы его ставкой на непрерывный рост материального потребления?..
Как бы то ни было, опыт и коммунизма в России, и западных демократий показывает, что человечество подчинено социальному злу в меру своей природной греховности и что зло может проявляться по-своему в разных общественно-политических системах. Сопротивление злу и отвоевание территории у него возможно только путем внутреннего нравственного совершенствования, для чего и нужны абсолютные ориентиры, даваемые нам в откровении свыше и подтверждаемые нашей интуицией.
Этому и должны служить государственные структуры, в которых поощрялись бы лучшие стороны человеческой природы и не было бы явной пищи для развития худших. Конечно, нельзя забывать, что речь идет о постоянной земной битве между добром и злом, но она имеет смысл независимо от невозможности земной победы над «тьмой». Эта борьба обладает духовной самоценностью как дело защиты мира от сил зла, как расширение границы действия в нем света и потеснения тьмы. Эту благородную цель и поставило себе то движение, которое поначалу имело название "христианский социализм".
От "христианского социализма" — к социальному христианству
Формулировка "христианский социализм" в этой статье, как уже сказано, рассматривается лишь в виде тактического русла (конечно, не для партии, а для части общественности) при легальном демонтаже социализма советского. В общем же она неудачна, хотя, нужно сказать, русские философы относились к этому термину по-разному. Попробуем определить их общий знаменатель.
Так, Бердяев писал:
"Сходство христианства и социализма утверждают лишь те, которые остаются на поверхности и не проникают в глубину. В глубине же раскрывается полная противоположность и несовместимость христианства и социализма, религии хлеба небесного и хлеба земного. Существует "христианский социализм" и он представляет очень невинное явление, во многом даже заслуживающее сочувствия. Я сам готов признать себя "христианским социалистом". Но "христианский социализм" по существу имеет слишком мало общего с социализмом, почти ничего. Он именуется так лишь по тактическим соображениям, он возник для борьбы против социализма… и проповедовал социальные реформы на христианской основе" ("Философия неравенства").
с. Л. Франк был еще более категоричен:
"Понятие "христианский социализм" — поскольку под социализмом разуметь не умонастроение, а некий общественный «строй»… — содержит опасное смешение понятий… С точки зрения христианской веры… предпочтение имеет тот общественный строй или порядок, который в максимальной мере благоприятен развитию и укреплению свободного братско-любовного общения между людьми. Сколь бы это ни казалось парадоксальным, но таким строем оказывается не «социализм», а именно строй, основанный на хозяйственной свободе личности…. Следует уяснить "принципиальное различие между социализмом… и социальными реформами. Социализм есть… замысел принудительного осуществления правды и братства между людьми; в качестве такового он прямо противоречит христианскому сознанию свободного братства во Христе. Идея же социальных реформ и социального законодательства состоит в том, что государство ограничивает хозяйственную свободу там, где она приводит к недопустимой эксплуатации слабых сильными" ("Путь", 1939, с. 60).
Г.П. Федотов, однако, хотя и признавал, что именно попытка реализации социалистических идеалов "повинна в гибели России", поставил себе "дерзновенную цель": "спасти правду социализма правдой духа и правдой социализма спасти мир" ("Свободные голоса", СПб., 1918, с. 1). Эту цель он пронес через всю жизнь и, например, в 1932 г. писал:
"Социализм в XIX веке пережил три стадии: утопическую, революционную, реформистскую". Ни одна из них, даже западноевропейская реформистская, не достигла благих целей своего замысла. "Но эта гибель доктринального социализма есть творческая гибель. Если социализм умирает, то сама жизнь социализируется… Создается "общество совершенно нового типа, еще небывалого в истории мира, за которым можно оставить имя социалистического, при всей многозначности своей освященное традицией рабочего движения и пафосом нравственной идеи" ("Новый град", 1932, с. 3).
И о. Сергий Булгаков против слова «социализм» ничего не имел: "Достоевский говорил иногда: Православие есть наш русский социализм. Он хотел этим сказать, что в нем содержится вдохновение любви и социального равенства, которое отсутствует в безбожном социализме". "В православном предании, в творениях вселенских учителей Церкви (свв. Василия Великого, Иоанна Златоуста и др.) мы имеем совершенно достаточное основание для положительного отношения к социализму, понимаемому в самом общем смысле как отрицание системы эксплуатации, спекуляции, корысти".
"…русский коммунизм показал с достаточной очевидностью, каким безмерным бедствием он является, будучи осуществляем как жесточайшее насилие с попранием всех личных прав. Однако это именно потому, что душа его есть безбожие и воинствующее богоборчество. Поэтому для него и не существует тех религиозных границ, которые полагаются насилию признанием личной свободы… Однако возможен иной, так сказать, свободный или демократический социализм, и, думается нам, его не миновать истории. И для православия нет никаких причин ему противодействовать, напротив, он является исполнением заповеди любви в социальной жизни… Когда железные клещи безобразного коммунизма, удушающие всякую жизнь, наконец разожмутся, русское православие духовно использует те уроки, которые посланы ему Провидением в дни тяжелых испытаний, в области социального христианства" ("Православие", Париж, 1965).
Именно это определение — "социальное христианство" — кажется, и есть искомый общий знаменатель в высказанных мнениях. Булгаков определяет его далее так:
"Речь идет о большем, даже неизмеримо большем, нежели "христианский социализм" в разных его видах, как он существует во всех странах. Речь идет о новом лике христианства общественного, о новом образе церковности и творчества церковного социального… Отец Сергий находил для этого даже догматическое основание, исходя "из общей идеи Церкви… эта идея есть не что иное как идея боговоплощения. Христос принял человеческое естество во всей его полноте и во всем историческом объеме. Освящение и искупление, и конечное преображение относится не только к личному бытию, но и к человеческому роду, к социальному бытию, — о нем вопрошается и по нему судится человек на Страшном Суде. И христианская общественность несет эти новые заветы боговоплощения, которое раскрывается в силе своей во все времена человеческой истории разными своими сторонами, и в наше время хочет раскрыться в области социальной".
