распространился об успехах воспитания, достигнутых со времен королевы Виктории.
– В наших школах совершенно отсутствует зубрежка: экзаменов у нас не бывает, – сказал он. – Разве это не прогресс?
– Как же вы добиваетесь от детей, чтоб они учились? – спросил Грехэм.
– Мы стараемся сделать ученье привлекательным. А когда это не удается, предоставляем детей самим себе. – И он перешел к подробностям, к отдельным примерам.
Разговор затянулся. Грехэм узнал, что народные университеты еще существуют, но в измененном виде. По поводу женского образования инспектор снисходительно заметил:
– Да, между молодыми девушками, несомненно, встречается тип с серьезным складом ума, с горячим стремлением к знанию… если оно не слишком трудно дается. Таких девушек немало: мы их насчитываем тысячами. В настоящий момент у нас около пятисот фонографов в разных частях Лондона читают для женщин лекции о влиянии Платона и Свифта на любовные дела Шелли, Газлита и Бернса. По окончании лекции каждая слушательница напишет реферат на эту тему, и фамилии тех из них, чьи рефераты будут признаны лучшими, будут занесены на золотую доску… Вы видите теперь, что семена, посеянные в ваше время, не заглохли… У нас…
– Простите, я хотел еще спросить вас о начальных школах, – перебил Грехэм. – Существует у вас какой-нибудь контроль над ними?
– О да, очень строгий контроль, – был ответ.
Грехэм, очень интересовавшийся начальным образованием в последние годы своей прежней жизни, уцепился за эти слова и приступил к своему собеседнику с новыми вопросами. Но он не услышал ничего нового.
– Зубрежки мы не признаем, – повторил деревянный инспектор, становясь почти сентиментальным.
– Вы, по-видимому, учите очень немногому.
– Школа для ребенка, – продолжал инспектор, – должна быть таким местом, где ему весело и легко. Об этом-то мы и хлопочем. Главные правила поведения – послушание, правдивость, и довольно с него. Успеет еще поработать. Ведь этим бедным детям предстоит жизнь тяжелого труда. Наука приводит народ только к недовольству и смутам. Мы в наших школах забавляем детей. Но даже теперь, при всей нашей предусмотрительности, среди рабочих бывают беспорядки. И откуда только они набираются социалистических идей, не понимаю! Друг от друга, должно быть. Это все еще бродит старая закваска – социалистические бредни. Туда же – социализм, анархизм!.. Ну и агитаторы, конечно, не зевают: от них не убережешься. Мы же, я лично, по крайней мере, всегда считали и считаем моей первейшей обязанностью бороться с народным недовольством. Зачем делать людей несчастными?
– Ну, это как смотреть… – пробормотал Грехэм нерешительно и, помолчав, добавил: – Я, собственно, желал бы знать…
Но тут Линкольн, все время зорко следивший за выражением его лица, прервал их беседу.
– Простите, государь: другие ждут, – сказал он вполголоса.
Инспектор школ почтительно откланялся и отошел.
– Вы, может быть, желали бы познакомиться с кем-нибудь из дам? – сказал Линкольн Грехэму, перехватив случайно брошенный им взгляд, и через минуту представил ему дочь главного директора Правления общеевропейских свиных заводов. Это была молодая особа с ярко-рыжими волосами и живыми голубыми глазами. Грехэм не мог не признать, что она очень хороша собой. Линкольн скромно удалился, чтобы не мешать их беседе, и молодая девица сейчас же пустилась болтать о «добром старом времени», которое должен был так хорошо знать ее собеседник. Болтая, она улыбалась, а глазки ее смеялись так задорно, что нельзя было не улыбаться в ответ.
– Сколько раз я старалась вообразить это милое романтическое время, – говорила она. – Какой вы счастливец! Вы жили в те годы, вы их помните. Каким странным, должно быть, вам кажется теперешний мир! Я видела фотографии из вашей эпохи. Так смешно: маленькие отдельные домики, закопченные дымом из труб… кирпичные домики… Ведь кирпичи, кажется, делались из обожженной глины? Потом эти мосты над головой с мчащимися по ним поездами. А эта простота реклам! Рекламы в виде надписей – так дико! А эти смешные, торжественные фигуры в черных пуританских костюмах! Черные сюртуки… высокие шляпы, фи! На улицах лошади, чуть ли не коровы. Даже собаки бегают на свободе… Да, странная жизнь. И после всего этого вдруг проснуться в наш век оторванным от прошлого, от всего, что было так близко и дорого. Ужасно!..
– В моей прежней жизни не много было счастья. Я не жалею о ней, – сказал Грехэм.
Она бросила на него быстрый взгляд, потом сочувственно вздохнула.
– Не жалеете?
– Нет. Ненужная жизнь ненужного человека – о чем тут жалеть? Но теперь… Мы в наше время считали мир в достаточной мере цивилизованным, и жизнь казалась нам слишком сложной. А теперь, – хоть не прошло еще и четырех суток, как я вновь народился на свет, – теперь, оглядываясь на свое прошлое, я вижу, какие это были варварские, дикие времена. Это была только заря цивилизации. Да, ранняя заря. Вы и представить не можете, каким я себя чувствую дикарем, как мало я знаю.
– Спрашивайте, если хотите: я буду отвечать, – проговорила она улыбаясь.
– Хорошо. Прежде всего скажите, что это за общество здесь собралось? Я никого не знаю. Мне говорили, что здесь будут все важные особы, генералы.
– Военные? Таких у нас нет.
– Нет, не военные. Я разумел – начальники управлений, государственные деятели, вообще люди с положением. Вон тот, например, седой человек с такой внушительной наружностью… Кто он такой?
– Ах, этот… Он действительно важная особа – главный директор Компании производства противожелчных пилюль. Фамилия его Морден. Рабочими этой компании, говорят, изготовляется до мириады мириад пилюль в двадцать четыре часа. Вы только представьте себе: мириада мириад!..
– Да-а. Неудивительно после этого, что у него такой высокомерный вид, – сказал Грехэм. – Фабрикант пилюль! Особа!.. Да, странные времена!.. Ну а этот в красном?
– Этот, строго говоря, не принадлежит к «сливкам» общества, но мы любим его. Он очень умен, с ним интересно, знаете. Это один из главных пайщиков компании медицинского факультета при Лондонском университете. Теперь ведь все факультеты принадлежат компаниям на паях, и все наши врачи – пайщики этих компаний. Красный цвет – их форменный цвет. У нас, конечно, уважают медицину, но люди, которым платят за труд, это все-таки, понимаете…
Она презрительно улыбнулась, как будто говоря: «На какое же положение в обществе могут они претендовать?».
– А нет ли здесь кого-нибудь из великих художников или писателей? – спросил Грехэм.
– Писателей? О нет! Это такой невозможный народ… так много о себе воображают. Они вечно друг с другом ссорятся. Есть даже такие, что готовы подраться из-за того, кому первому войти в дверь. Ужасные люди!.. А из художников здесь, кажется, только Рэйсбери, модный капиллотомист из Капри.
– Капиллотомист? Ах, припоминаю. Художник! Почему нет?
– Нам, видите
