Я не читал статьи Кантора. Напрасно он огорчается по поводу отзыва Аронсона. Тот действительно «ходячая шпилька».
О Моцарте я сказал Сабанееву, он стоит на своем. По странному совпадению, я как раз накануне получения Вашего письма говорил с ним о Моцарте по другому поводу. В «Фигаро» появилась интересная статья о Моцарте Бруно Вальтера[502]. Он говорит то же, что Вы, но меня удивило то, что он вершиной всей музыки считает «Волшебную флейту». Мне совестно сознаться, что я года три тому назад слышал ее в нью-йоркском Метрополитэн с изумительным ансамблем — и немного скучал. Еще лишний раз убеждаюсь, что очень не хватает мне музыкальной культуры при большой любви к музыке. Не только до Бруно Вальтера (о нем что уж говорить!), но и до Вас, не-специалиста, мне далеко, и гораздо больше, чем далеко. Жаль, очень жаль. Леонид Леонидович <Сабанеев> в своем суждении очень уж уверен. Говорит, что помнит и «Волшебную флейту» чуть не наизусть — и не слишком высоко ставит.
Когда Вы будете во Франции?
Т<атьяна> М<арковна> и я шлем Вам самый сердечный наш привет.
Понравилась ли Вам книга Варшавского?[503]
115. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. 13 апреля 1956 г. Париж
7, rue Frederic Bastiat
Paris 8e
13/IV-56
Дорогой Марк Александрович
Я был сегодня у М.Л. Кантора, который показал мне Ваше письмо. Во-первых, простите, что я Вам не ответил. Очевидно, это случилось из-за переезда из Англии в Париж, да, впрочем, при переписке не очень частой могло случиться и вообще, особенно ввиду моей «дырявой головы». Мне казалось, что последним писал Вам я.
Во-вторых — о 1000 фр., о которых Вам рассказал Ляля <А.Я. Полонский>. Уверен, что Вы шутя написали Кантору о вопросе, как Вам быть. Это такие пустяки, о которых я сказал Ляле, только чтобы рассмешить его, и, вероятно, давно бы сам забыл об этом происшествии, если бы Ляля Штром[504] (т. е. Елена Николаевна) при каждой встрече, давясь от смеха, не вспоминала: «А помните наш обед с М<арком> А<лександровичем>?» Она почему-то и тогда еще была настолько «развеселена» (не нахожу, какое тут нужно слово), что все не могла успокоиться и меня дразнила. А видел я ее совсем недавно, и опять она мне сказала то же самое.
Bon, passons[505].
В Париже я уже недели три и через дней 10 собираюсь обратно в Манчестер. Несколько раз видел Водова, который просил меня помочь ему в «демократизировании» его газеты. Очень занят был этим и В.В. Вырубов, но с птичьего полета и без каких-либо практических решений. В результате дня через три должна состояться встреча Водова с тремя «демократами», которые, по-видимому, будут при нем совещательной группой — Ермоловым (Дмитрием), Татариновым и Кантором. Я предложил это Водову, вопреки мнению Вырубова, в форме очень мягкой — т. е. «посмотрите, подойдет Вам это или нет». Но он согласился сразу, с большой охотой, чему я даже был удивлен. Предполагается, что «группа» будет раз в неделю собираться для обсуждения всего, что представится, — но насколько Водов подчинится ее указаниям, я еще не знаю. Судя по его характеру, вероятно, он сопротивляться ни в чем не будет, но есть ли за ним другие люди — для меня вопрос неясный еще. К сожалению, Татаринов едва ли в силах будет бывать регулярно. Я его не видел давно, он очень «сдал» и наполовину — развалина. По-видимому, ничего не имел бы против такой же роли Тер-Погосян, но пока — он еще в стороне. Кантора предложил не я, а Ермолов, и, по-моему, это хорошо, чтобы «группа» не была чисто масонской.
Но насколько все это будет реально и осуществимо — сказать трудно. Посмотрим, как пройдет первый «контакт». Ермолов утверждает, что Татаринов очень «полевел» (он его прежде считал чуть-чуть зубром). Ну, а Кантор скорей поправел. Кстати, в «Возрождении» должна будто бы появиться заметка о «Русск<ой> мысли», a savoir[506], что мы думали до сих пор, что это газета правая, в нашей, гукасовской линии, а теперь сомнения нет — это «Последн<ие> новости» и линия милюковская[507].
Был вечер о Достоевском[508], довольно тягостный во всех смыслах, но при полном зале. Меня интересовал Зеньковский, которого я даже и не видел никогда. Но ждал я от него много большего, и уж очень бездарно было все у него изложено, да и мыслей не много.
Кажется, новостей больше нет. Еще раз простите за неаккуратность с отчетом и за рассказ Ляли. У меня с ним всегда слегка балаганный тон, в таком порядке я ему это и рассказал.
До свидания, надеюсь, теперь довольно скорого, ибо лето близится, — чему я очень рад (хотя с уходом зимы уходит еще кусочек жизни). Кланяйтесь, пожалуйста, Татьяне Марковне и не будьте на меня, дорогой Марк Александрович, в претензии.
Ваш Г. Адамович
116. М.А. АЛДАНОВ — Г.В. АДАМОВИЧУ 17 апреля 1956 г. Ницца 17 апреля 1956
Дорогой Георгий Викторович.
Мы оба чрезвычайно рады тому, что Вы хоть летом приедете, — очень соскучились.
За мной бутылка шампанского, если Вы возвращения денег не хотите. А Ляля Штром, право, могла бы тогда же мне сказать о проявленной мною рассеянности (которая вообще мне не свойственна).
Интересны Ваши сообщения о «Русской мысли». По совести говоря, я не очень вижу, какая польза может быть от какого-либо совещательного комитета при газете. Водов знает свое дело и ведет газету интересно. Лучше было бы, по-моему, если б Татаринов и Кантор писали в «Русской мысли» (Тер-Погосян не пишущий человек, — не знаю, как Ермолов?). Но состав намеченного комитета, думаю, хорош. Меня и самого интересует, может ли Водов самостоятельно распоряжаться в газете, т. е. без издателей, если таковые существуют? Вера Николаевна недавно мне писала, что, по ее мнению, правые читатели начнут бойкотировать газету (а левых мало). Боюсь, что это в самом деле возможно, — особенно если в «Возрождении» появилась или появится заметка, о которой Вы мне сообщили, и если «Русское воскресение» начнет тоже выходить раза три в неделю.
Прочел Вашу статью[509] о книге Варшавского. Эта статья, как я сказал и Сабанееву, даже не блестящая, а сверх-блестящая. По-моему, многое в ней и вполне справедливо, но, к сожалению, многое справедливо и в том, что написал о книге Вишняк[510]. Я люблю Варшавского, он очень милый человек и хороший писатель, рад успеху его книги, однако меня, помимо указанного Вишняком, раздражило то, что он написал о Фондаминском. О Милюкове что уж говорить, — тут Варшавский просто пошел по давно проложенному пути. Но и Фондаминский, о котором написано вообще очень мало, был гораздо умнее и значительнее большинства людей, о которых В<аршавский> счел нужным так подробно писать. И если принять во внимание и всю его жизнь и смерть, если подумать, что знают Фондаминского так мало, то это якобы благожелательное или даже «дружественное» воспоминание о нем, с явным намеком, будто он был глуп, — очень нехорошо. Да и все «незамеченное» (!) поколение, вдобавок, очень, очень многим обязано Фондаминскому. Конечно, не пишите об этом моем мнении Владимиру Сергеевичу, — я после некоторого колебания решил ему об его книге не писать, именно по этой причине. Книгу мне Чеховское издательство прислало без авторской надписи, то есть от себя, и я, значит, могу его (Варшавского) не благодарить.
В «Русской мысли» был только очень краткий отзыв[511] о вечере памяти Достоевского, — по-видимому, автор отчета (не подписанного) был того же мнения, что Вы. Неужели Зеньковский был так слаб? Книга его об истории русской философии[512] ценна и беспристрастна. Он очень ученый человек. Мы с ним когда-то учились в университете, но он был тремя курсами старше меня, а с тех пор я его ни разу не видел. В ту пору он был, как и я, на физико-математическом факультете. Тем более удивительно, что в истории своей он даже не упомянул о Лобачевском[513] и Чебышеве![514] Между тем философское значение их трудов много больше, чем значение многих профессоров философии, которые уж для западного мира не имеют никакого значения и ему совершенно не известны.
