уже был готов, но исполнение его теперь должно было достаться кому-нибудь другому, менее опытному.
Несчастных рудокопов пригнали под стражей, как узников, и они стояли печальные и испуганные. Только один из них, крепкий старик, плечистый, головой выше других, с седыми волосами, с думой на лице, опершись на палку, поглядывал на шведов, как бы желая уничтожить их взглядом, раз не мог этого сделать рукою. Остальные, измученные, стояли или лежали на земле, скорее имея вид невольников, чем помощников. Миллер приказал пригнать их к горе и назначить им работу; но около полудня ему дали знать, что олькушские рудокопы упорствуют и не хотят подводить мины.
Предполагая, что это какое-нибудь недоразумение, возникшее, быть может, вследствие затруднения в работе, он послал к ним Куклиновского, ярого прислужника шведов, чтобы он переговорил с ними.
Куклиновский застал их, окруженных солдатами, они лежали на земле с опущенными головами, и только старик стоял, опираясь на палку, он держался особо и выглядел начальником.
— Ну, за работу! Начинайте! — закричал Куклиновский.
— Разве мы шведы или изменники, как ты, — воскликнул сердито старец, — чтобы поднимать руку на Пресвятую Матерь?
— Что! Что такое?
— А! Вот то, — еще быстрее ответил старик, — хотите убить нас, так убивайте; лучше погибнуть от вас, чем вечно гореть в аду, не будем работать и все тут.
Куклиновский взглянул на старика и быстро уехал, чтобы дать знать об этом генералу. Миллер, едва поверив своим ушам, закричал:
— Повесить бездельников! Повесить!
— Но, — вскричал Куклиновский, — если мы их повесим, то кто же будет подводить мины?
— Повесить для примера только того, который их бунтует, а остальные сами смирятся, — сказал генерал, — а то так каждого десятого из них на виселицу!
Калинский выступил со словами:
— Позвольте мне пойти к ним, генерал.
— Иди, пан староста, но не проси их; непослушных как собак повешу на дереве!
Старосте подали коня, и он поспешил к рудокопам. Они продолжали стоять, как и прежде. Посмотрев на их хмурые лица, обращенные к часовне Матери Божией с почтением, набожностью и страхом верных Ее детей, староста как бы почувствовал стыд, что-то похожее на угрызения совести, но поспешил отогнать его от себя. Быстро оправившись от первого впечатления, он ласково сказал:
— Ну, принимайтесь за работу, дети! Что вы тут думаете? Разве вы не знаете генерала? За работу он наградит, а за непослушание покарает; уже отдан приказ казнить вас в случае неповиновения; кто не возьмется за работу, пойдет на виселицу!
— Ну так вешайте! — ответил гордо старик. — Чего еще ждать?
— Что вы забрали себе в голову?
— Что забрали в голову? То, что еретикуш-веду против Матери Иисуса мы не будем помогать, как вы, господа шляхтичи.
Калинский побагровел.
— Ты, старик, — крикнул он, — первый пойдешь на виселицу!
— И Христос висел! — ответил рудокоп спокойно. — Виселица за Божье дело не позор!
Калинский стоял, как вкопанный, у него не хватало слов, не хватало мыслей перед этим мужественным старцем, который так холодно и так храбро презирал смерть. По лицам остальных было видно, что только он и поддерживал их; и потому Калинский приказал схватить Яна Вацька, старшего рудокопа, и отвести в сторону.
— А вы, — обратился он к остальным. — Вы также не хотите работать и ждете, когда я начну вешать каждого десятого?
Кто-то отозвался:
— Вешайте и нас.
Другие молчали.
— За работу! — крикнул Калинский.
Солдаты, стоявшие кругом, начали бить прутьями рудокопов, но они стояли безмолвно и понуро. Один из них, не выдержав, стал на колени.
— Нет у меня силы Яна; Боже, прости мне! Будем работать, братья, коли нас принуждают; не мы будем виноваты, шведы ответят за свое насилие.
— Нет, нет! — сказали остальные. — Пойдем за Яном: пусть вешают и нас.
Шведы стали опять бить и угнетать несчастных, но еще ни один из рудокопов не взялся за мотыгу. Калинский принял другой тон.
— Сколько хотите, чтобы вам заплатили за работу? — спросил он.
— Мы сами готовы откупиться всем, что имеем, лишь бы только нас оставили в покое.
Крики истязаемых и наступившее затем замешательство помешали Калинскому продолжать. Приказав шведам гнать на работу силой и приставить к ним стражу, староста помчался к Миллеру, мрачный и встревоженный.
В нем заговорила совесть, и он боролся с нею.
По дороге Калинский встретил солдат, ведущих Яна Вацька со связанными сзади руками. Рудокоп посмотрел в лицо старосте, ни о чем не прося его и не говоря ни слова, но, казалось, насмехаясь; он шел на смерть, которую спокойно ожидал без страха, без слез. Калинского победило эго великое мужество, и он приказал отпустить старика.
— Уходи, — сказал он. — Уходи скорей!
Рудокоп ничего не ответил, почувствовав свободными руки, так как ему их тотчас же развязали; осмотрелся и повернул в ту сторону, откуда его вели назад, к своим товарищам. Калинский не имел времени и не хотел оглядываться на него. А в это время старый Вацек пошел туда, где начали вести подкоп олькушане, плача, под ударами шведов; он стал на пригорке, сложив руки.
— Эй, братья! Слышите? — крикнул он. — На вас смотрят Бог и Его Пресвятая Мать! Не стыдно вам малодушничать, разве не больно вам трудиться против Ченстохова? Пусть бьют и убивают, бросайте мотыги и не работайте!
Некоторые с плачем остановились.
— Что мы можем сделать против силы, против такого количества?
— Пускай мучат! — закричал рудокоп, — скорее вызовут месть Божию. Что же вы не умеете терпеть, что ли? Кому же, как не вам, подавать пример? Пусть бьют, будем терпеть!
Его речь перебил солдат, схвативший его за ворот; старик не защищался, его потащили к обгорелым балкам разрушенного невдалеке строения; товарищи отвернулись от этой страшной картины. Ян Вацек шел на смерть, и никогда, быть может, мученичество не было перенесено более сильной душой, более стойким умом. Шведы, не мешкая, набросили веревку на балку и, навязав петлю на шею Яна, вздернули его… Глаза всех смотрели на него. Кордецкий издали стал на стене и начал читать отходную, посылая ему отпущение грехов, так как видел и чувствовал, что этот человек умирает за свою веру.
В тот момент, как шведская петля затянулась на шее рудокопа, все его товарищи бросили на землю мотыги, и кнуты солдат не могли принудить их к работе.
— Погибнем, как он! Погибнем, как он!.. — начали они кричать.
Шведы смотрели на это в глупом удивлении; для них было это непонятно; только один из них снял несчастного висельника, тело которого бессильно упало на землю. Олькушане бросились лицами на землю и плакали.
Так прошел весь день, и шведы не могли принудить
