улицу. Степан с Серафимой сидят, затихли. Видят, что тут неладное...
На другую улицу свернули. Та, которая к центру вела. Тоже самое там все! Дома стоят безлюдно. Окна черные. В окнах темно, и нет ни единого огонька! Все покрыты паутиной. Странной такой: черная и нити толстенные. Видал я уже такую. В городе и в пещере у волчка! Там, где смерть уже прошлась по жилищам... Херово это дело! Сердце так-то сжалось от мысли о том, что еще вчера здесь жили люди, да детишки бегали. Но теперь их нет. Дальше мы поехали. Последняя улица перед центром.
А вот и хата моих тестя с тещей. Ее из всех узнаю! Ворота, да ставни расписные. Теща художничать любила. Она их разноцветными петушками и радугами расписала. Все сама. Из журнала, еще довоенного рисунки срисовывала. Для детей был. Не помню, как назывался. Там много таких рисунков было! И коровы, и козы, и лошади. Зайцы, и те были чудные, разноцветные. Красиво! Она и дочку, жонку мою — тожить учила рисовать! Не хотела жена учиться. Прок не видела. Мол, чо с тех рисунков?! Только краски и переводить! Ей бы только денег, да шмоток-тряпок всяких, да побольше... Такая она. Остановился около калитки дома ее родительского. Глянуть решил, чо да как! Серафиме строго-настрого приказал, чтобы из машины — ни-ни! И волчку сказал, чтобы поглядывал за ними. Пошел туда сам.
Паутина, черная да густо заплетена, словно нить жизни, протянутая между высохшими трупами. Тесть да теща. Она густо, будто сеткой покрывает их тела, словно пытаясь скрыть их от взглядов живых. Но трупы уже не чувствуют страха, они лишь мертвые оболочки. Высохшие, да пустые внутри. Дыры в теле проломлены, да внутрь заглянуть — пусто там! Будто выел кто. Или выполз оттуда... И паутина, она тянется от одного тела к другому, словно пытаясь соединить их в последнем объятии. И дальше все заплетено. Аж до самых окон внутри хаты! Тесть смотрит своими пустыми, высохшими глазами, прямо на тещу. А та — на него. И руками они друг к другу тянуться! Прикоснуться друг к другу как-бы хотят. Напоследок... Страшно стало. Вот до этого, тоже вроде боялся такого вот, а сейчас проняло прямо!
Страшно до жути! Смерть поганая, подлая. Я не могу остаться в этом доме, где она таится в каждом углу! Выбежал на улицу. Сел за руль. Серафима смотрит на меня, как на ошпаренного! Я только буркнул: — Смерть там. — Нажал на газ и поехал. С места рванул! Дал газу, что есть мочи в моторе Урала! Мне было все равно, лишь бы уехать подальше от этой картины, что прямо перед глазами маячила. Два человека, что прожили друг с другом всю жизнь. Через многое прошли, дочку свою непутевую растили... Старались, хозяйство, огород, чтобы покушать было, да в доме все справно... А эта тварь, взяла и все похерила! И жизни, и труд, и память о людях... Паутиной все поганой заплела, да тела ихние вот так, оставила надругалася... Страшно и гадко! Страшно от того, что гадко и гадко мне, — от того, что страшно. Такое вот... Вот так, здоровому мужику — страшно! И даже не за себя, а что с людьми так, будто муравьи они гадинам этим! Будто букашки какие. Проходил мимо да наступил. Убил, поел-сплюнул, да пошел дальше...
А тещу с тестем, я любил. Хорошие люди были! Тесть, — Петр Ильич, так тот всегда если что, дык не отказывал в помощи! И привезти чего, и отвезти... И с хатой помочь, крышу латали вдвоем. Всякое делали. Не разу не сказал мне, что некогда! Правда и просил я редко, стыдно было... Но, если попрошу — то до конца все со мной делал! А теща, — Мама Лиля! Так только благодаря ей, мы с женой еще и живем! Она ей всегда укорот давала. И меня успокаивала, когда шибко рассержусь. Точно, как дядька Вий, но тот уже опосля мне мозги на место вставлял. А Мама Лиля, дык сразу появлялась. Как чувствовала, что у нас неладно! И придет, аккурат перед ссорой нашей, да сядет, да за стол нас усадит и чай пьем. А она, — она ничо такого не говорит, чтобы там запрещать, или укоры мне давать, нет! Она просто рассказывает, как с мужем жили. И всякое у них было, и ссоры, и драки, и даже расходиться было собиралися, да вот только поняли потом, что ничо так хорошего не выйдет... Что все от того, что неправильно они друг до друга относились. Самое главное, говорила — дружба между нами должна быть! Чтобы мы сперва горой друг за дружку были, а потом уже все остальное! Любовь, — она как, любовь-то утихает со временем. Страсть тоже. А что останется? Дружба, да уважение! Вот и вся мудрость. Слушал я ее тогда, да все так она говорила. Мягко так говорила, да все по делу! Хорошая она женщина. Умная, да спокойная. И мне вроде на душе легко становилось, спокойно. И ведь правильно все она говорила! И я так тоже хотел, чтобы с женой дружба была, ладно все, сообща... Дык, толку-то! Неделя-две и чуть, что — снова кувырком! Все ей не так! Иль дурная она, иль специально так со мной? Кто-ж ее бабску голову-ту знает...
Даже не заметил, как в центр заехали. Мысли все эти... Аккурат до клуба ихнего выехали. Тама еще лавочки те, на которых девки крашенные сидели, когда за женой сюда приходил. Гляжу, а посреди площади — гриб! Огромный такой. Тот самый, какие в городе стояли! Чуть сердце екнуло... Только валяется он. Сломанный! Шляпка вся покрыта мелкими дырами, а ножка, сломанная. Она прямо из здания клуба, через крышу вылезла. А ствол — лежит поперек площади. А следом и шляпка его. Валяется шляпка-кокон на земле, половину площади перегородила! Пришлось ход мне сбавить. Объехать чтобы. Ну я потихоньку и кручу. А сам на гриб поглядываю! Да любопытно мне прямо. Чего это он так валяется? И дырочки такие знакомые на нем! Из ружей били. Да картечью били! Рваные дыры и шрапнель вокруг. А ножку, видно — пилили, или еще чем резали. Срез ровный! Люди видать извести гадость эту пытались. Да стреляли по
