Топот копыт ворвался в палатку. Фульвий убрал свои записки и вышел. Подъезжали всадники — человек десять. Впереди ехал Пизон. Флакк догадывался, что сенат им недоволен, а теперь в этом уверился. Радость вспыхнула в его глазах и погасла. Он подумал, что вскоре будет в Риме, увидится с друзьями, заживет прежней эпикурейской жизнью.
Он весело приветствовал Пизона, но консул был мрачен — на его лбу лежала забота.
— Не заболел ли ты? — заботливо спросил Фульвий. — Или боги послали тебе худые предзнаменования?
— Не то, — нахмурился Пизон, — но клянусь Громовержцем, если я не усмирю этих рабов!
— Что случилось? — спросил Флакк, стараясь скрыть беспокойство.
— А то, что восстания вспыхнули по всей Италии. Когда я уезжал из Рима, там подавляли бунт рабов: сенат приказал выведать имя зачинщика…
— И что ж, узнали?
— Дорогою, — не слушая его, продолжал Пизон, — я получил известие, что в Минтурнах казнено около пятисот восставших рабов, а в Синуэссе распято на крестах более четырех тысяч… Прав был Муций Сцевола, когда утверждал, что эти восстания — дело одного лица…
Фульвий покачал головою.
— То же говорил Красс Муциан, — вздохнул он, — но ни тот, ни другой не могли доказать…
— Они доказали, что работает один человек…
— Кто же?
— …а имени так и не узнали.
Флакк спокойно прочитал врученную дощечку с приказанием сената передать легионы в ведение Пизона, позвал квесторов, военных трибунов и сообщил им о назначении нового полководца.
Однако легионы, узнав о смещении Фульвия, стали роптать. Они полюбили веселого невзыскательного начальника, который разрешил им пьянствовать и развратничать и относился равнодушно к военным упражнениям. Прощаясь с Флакком, легионеры бежали за ним, целовали ему руки, кричали:
— Да хранят тебя боги! Да сопутствуют тебе добрые ветры!
— Да хранит тебя Нептун!
XXV
Возвращаясь в Италию, Фульвий Флакк беспокоился: он опасался, что рабы не выдержат пыток и выдадут его: смерти он не боялся, но пугало, что пострадает семья — жена и дети. Он знал оптиматов — они были суровы и мстительны — и его ненависть к ним казалась ему такой огромной, что он удивлялся, как вмещает ее сердце.
Он спешил попасть поскорее в Велию и Капую, чтобы узнать от Аэция и Флавия подробности усмирения рабов.
«Как быстро Рим справился с ними! — думал он, рассеянно следя за Липарскими островами, оставшимися позади, и не обращая внимания на толпы женщин и девушек, которые провожали корабль задумчивыми глазами. — Почему везде постигла нас неудача? Кто виноват? Может быть, были мы не подготовлены или плохо вооружены? Или не было у нас опытных вождей? Или они изменили, продали своих братьев?»
Это была страшная мысль: он заскрежетал зубами, на лице его выступил пот.
В Велии его ожидало огорчение: живописец Флавий, тяжело раненный копьем в грудь во время восстания рабов, умирал в своей мастерской. Он был в сознании, и когда Фульвий Флакк подходил к его ложу, Флавий сразу узнал «вождя», как величал его со времени подготовки восстания, и улыбнулся.
— Привет господину, — прошептал он запекшимися губами, пытаясь приподняться.
Фульвий движением руки остановил его:
— Лежи. Мне уже сказали о несчастье, обрушенном на нас Фортуною! Как жаль, что копья римлян не обратились против них самих! Что ты думаешь о неудаче?
— А ведь все было сделано… как ты приказал… — медленно говорил Флавий, с усилием двигая губами. — мы подошли к складам оружия… внезапно нас окружил легион…
— Причина неудачи? — задыхаясь, вскрикнул Флакк.
— Я думаю…
— Говори!
— Измена…
Фульвий побледнел: то, чего он опасался, подтвердилось. Но, может быть, Флавий ошибается? Не может быть, чтобы рабы предали своих братьев. Он высказал свою мысль живописцу.
— Увы, господин! Среди рабов было несколько свободнорожденных.
— Пусть поглотит их Тартар!
— Пусть растерзают их Эриннии! — прошептал Флавий и закрыл глаза.
Флакк тихо отошел от ложа. Он осведомился у одного из учеников о состоянии здоровья мастера, и тот тихо заговорил, пытаясь скрыть слезы:
— Врач уверен, что копьем задето сердце. Одна надежда на богов. Сегодня утром мы принесли жертву богине Валетуде.
— Флавий знает о своем положении?
— Знает. Он целый день смотрит на статуи. А вазу из Гнатии положил рядом с собой; он прижимает ее к груди, как…
Ученик запнулся, смущенно прибавил:
— Он велел положить ее с ним в могилу. Взгляни. Фульвий смотрел на черную вазу с изображением нагой женщины и вспомнил рассказ Геспера о любви живописца; это тело ласкали дрожащие руки Флавия, он звал ее к себе, умолял…
«Счастливый человек, — подумал Флакк, — он поклоняется Красоте, а мне сейчас не до этого… Наступит время, когда и я уделю несколько дней безмятежному любованию, восхищенному поклонению Венере».
Остерегаясь разбудить раненого, Фульвий вышел на цыпочках из мастерской и, садясь на коня, сказал:
— Пожелай ему выздоровления и долгой жизни. Передай, что дом мой всегда открыт для него.
В Капуе новости были тоже невеселые. Старик Аэций равнодушно сидел перед потухшим горном, и седая голова его дергалась, точно он молился.
— Камилл убит, — прошептал отливщик бронзы, — о сыновьях нет известий: пропали! Вот сижу и жду… Зачем разводить огонь, для кого работать?..
— Не грусти, Аэций, — спокойно сказал Флакк, — борьба требует жертв. Твои невестки и внуки дождутся лучших дней…
— Невестки… внуки…
— …или правнуки… Работай для них. А сыновья, если живы, вернутся.
Аэций покачал головою:
— Как ты говоришь, господин! Работай… вернутся… А если возвратятся… Камилл мой… Камилл…
Старик тяжко зарыдал, стал рвать на себе волосы.
— Горе мне, горе! Это ты всему виною, ты, господин! Ты смутил нас… лучшей жизнью… ты…
Фульвий полуобнял Аэция, сел с ним рядом.
— Погибли тысячи, — молвил он со вздохом, — но я думаю так: не все ли равно, когда умереть — днем раньше или днем позже? Но если умираешь за идею, за благо тысяч, то не жаль отправиться в подземное царство на несколько лет раньше срока. Что жизнь плебея, раба? Что в ней хорошего? Лучше положить ее на кровавый жертвенник Беллоны… Успокойся же, не горюй, будь тверд, умей переносить горе…
Флакк с грустной улыбкой отирал ему слезы, гладил морщинистые руки:
— Но мы победим, — я убежден в этом! Сицилия свободна, рабы бьют легионы… я оттуда…
— Господин мой, страшно…
— Чего ты боишься?
— Жестокостей римлян…
— Рабы не сдадутся… Не должны сдаться… Нет, нет!.. Аэций хрипло рассмеялся:
— А измена?
Фульвий вскочил. Он дрожал, как в лихорадке, не мог вымолвить ни слова:
— Что… что?..
— Разве нас не предали?
Об измене он нарочно не спрашивал Аэция, стараясь отдалить этот вопрос, подойти к нему постепенно, а старик, как обухом, ударил его в темя: «Предательство!»
«Оно там и здесь, — подумал Флакк, — мы обречены, если не сплотимся в такой кулак, пальцы которого будут близки один к другому, составят одно целое. Тогда — будущее наше. И мы создадим братскую республику с единой общиной, без семьи, без собственности, как учил Платон, но управлять ею будут не философы, а сенат, состоящий из рабов и плебеев».
Подъезжая к Риму, он увидел ряд крестов с распятыми рабами и спросил встретившегося земледельца, за что казнены люди. Тот подозрительно огляделся, шепнул:
— Разве не знаешь. Они восстали. Их били — кожа лопалась на телах. А потом распяли.
— Много погибло? — спросил Фульвий со стесненным сердцем.
— Все.
— А семьи их?
— Угнаны в виллы на работу.
«Этого нужно было ожидать, — подумал Флакк, — мы еще не умеем бороться, слишком доверчивы к людям, необдуманно бросаемся в бои, не умеем обеспечить себя на случай поражения. Три таких разгрома в короткий срок — это для нас много».
Он был остановлен у Эсквилинских ворот стражей. Предъявив пропуск, подписанный Люцием Кальпурнием Пизоном, он объяснил караульному начальнику, что едет из Сицилии, по приказанию сената, и слушал, сдерживаясь от ярости и нетерпения, пустые рассуждения воина о жестокостях и грабежах, совершаемых рабами. В городе он чувствовал напряженность положения в торопливой походке граждан, во взглядах исподлобья, в опущенных головах, а когда увидел рабов, поспешно перебегавших через улицы, оскорбляемых грубыми криками нобилей: «Бунтовщики! Падаль! На кресты вас!»; когда услышал возгласы матрон, требовавших для них смертной казни, и ругань детей, возвращавшихся из школы; когда крупные и мелкие камни полетели в рабов и невольниц, обагряя их тела, — он понял, что римляне озлоблены, напуганы.
