– Кто вам сказал?
– Что его убили?
– Что я подарил…
– Он держал шарик на стеллаже, на самом видном месте, как дорогой сувенир… Или, скорее, экспонат. Только он коллекционировал не археологические находки (мелко для человека его масштаба), а нечто другое: ваши страхи, фобии, навязчивые идеи… Не верите? Вспомните кресло возле стола, которое всегда стояло в одном положении: спинкой к окну. Что вам было видно с этого места?
– Свечи, – прошептал Закрайский, выдавая себя (все-таки я нашел подтверждение своей догадке – директор музея был чрезвычайно внушаем. Прекрасный материал: «Лет десять назад я сделал бы на вас диссертацию…»).
– И вы были так восхищены этим, что притащили ведуна на день рождения Мохова?
– Да, я им восхищался! – выкрикнул Закрайский в запальчивости. – Он был необыкновенный человек, необыкновенный! Страшная по своей силе, колоссальная, необъяснимая внутренняя энергия… Он мог бы ворочать такими делами – куда там Гришке Распутину,
– Похоже, он и наворочал, – негромко вставил я.
– О чем вы?
– Все о том же, о мотиве преступления. Посудите сами: ценности не тронуты, женщины, насколько я успел заметить, Бронцева не привлекали (сберегал энергию для других свершений). Что остается? Точнее, что бросается в глаза?
На благообразном лике Закрайскогр отразилась усиленная работа мысли, затем – внезапное озарение и, наконец…
– Он что, загипнотизировал кого-то не того? А потом стал шантажировать?
– Вы не встречали у него мальчика, лет двенадцати? Похожего на пастушка…
– Нет! – вдруг заорал он, замахиваясь… вернее, отмахиваясь, будто отгоняя от себя нечистого. – Не встречал, не знаю, не помню! Да, я подарил ему этот! несчастный шарик, и что с того? Марк выпросил – увидел его как-то раз в музее, когда была экспозиция. Ради бога, не такая уж и ценность.
– Однако ради шарика вы расстались с пуговицами от егерского мундира 1812 года.
– Тоже невелика потеря.
Нет, так просто его не взять. В мелочах говорил правду (точнее, полуправду), в главном – лгал. Я ощущал это кожей, но вот доказать…
– Кому вы демонстрировали находку, кроме Бронцева?
– Мало ли. Сейчас не упомнишь.
– Владимир Шуйцев упоминал профессора из Москвы…
– Черкасский? Да, нас представляли друг другу на конференции: я делал доклад, он был оппонентом. Разговорились, он осмотрел шарик, с кем-то еще консультировался… Видите ли, этот предмет ставил меня в тупик: я не мог определить не только предназначение, но и век, и культуру. Тринадцатое столетие – весьма условно, так же, как и «культовое назначение». До сих пор ничего не известно наверняка, я ясно выражаюсь?
– Яснее некуда.
Главное в этой бестолковой пародии на допрос уловил: директор музея очень явно обрадовался, чуть не затанцевал предо мной, когда я перевел разговор на дебри археологии (споры столичных и провинциальных знаменитостей о христианстве и язычестве, аналогах, таблицах, «пыли веков»)… Лишь бы подальше от того, что меня в самом деле интересовало: что делал Миша Закрайский у экстрасенса и за какие заслуги тот назвал его молодцом? А также зачем просил прийти именно двадцатого, в день убийства…
Паршивец, думал он. Паршивец-паршивец-паршивец-паршивец.
Надрать уши и отправить к родителям – коли не вышло кинозвезды, пусть ходит в школу, как нормальный среднестатистический ребенок, готовит уроки, собирает металлолом (металлолом, впрочем, нынче не собирают, а воруют). И пусть. Только бы не путался под ногами, пока идет следствие.
На сыщика он злости не испытывал – равнодушно, даже благожелательно смотрел из окна второго этажа ему в спину (Борис открыл дверцу, повозившись в замке, сел в «Жигули», тронулся с места…) сквозь густой, почти лондонский туман и мысленно выбирал, куда всадил бы пулю (под левую лопатку или в затылок), будь у него винтовка.
Винтовки у него не было. И те слова, которые он повторял про себя («Паршивец!»), диктовались лишь тревогой за непутевого внука: да что же теперь будет?!
– …А как будет называться фильм?
– «Сказание об опрокинутом куполе», – отозвался Глеб, примостившись на диване среди стопок книг. – Замечательный материал. У меня дух захватило, когда я прочитал перевод.
– И снимать собираетесь здесь, в наших краях?
– Обязательно. Я побывал в Кидекшском монастыре у отца Дмитрия. Выразил признательность за то, что пошел мне навстречу.
– Что вы говорите!
(Прямо-таки не русский, не современный какой-тo вышел диалог – по нашим традициям надлежало жаловаться и стонать, словно персонажи греческой трагедии или мексиканских сериалов: ах, как тяжело живется нынче простым людям! Ах, куда смотрит правительство, ах, Ельцин, ах, Чубайс!.. Однако Глеб презрев законы жанра, улыбался открыто и радостно. Сбывалась его давняя мечта о большом историческом полотне…)
– Притча.
– Что?
– На самом деле это будет притча. Я так задумал. От боевиков с каскадерами-каратистами меня лично тошнит. Впрочем, без каскадеров мне все равно не обойтись. И, кстати, я очень рассчитываю на вашу помощь.
– Ну что ж. Падать с лошади, надеюсь, не придется?
– Ха-ха. Нет, мне вы нужны в качестве консультанта-краеведа, специалиста по домонгольскому периоду.
– Польщен. Никогда не участвовал в съемках.
– И еще. По сценарию в картине должен быть мальчик, лет примерно двенадцати, пастушок. Согласно легенде он предупредил жителей города о приближении врагов. Я встретил во дворе вашего внука Мишу. Отличный типаж. Вы не против?
– Мой внук?
– Ну да. Если он, конечно, согласится.
Миша был потрясен до глубины души.
– Кино? Настоящее, без балды?!
Дед поморщился: ну и лексикон у современной молодежи!
– А вы и правда режиссер?
– Правда.
– А покажите удостоверение.
– Вот, смотри.
– А что вы снимали?
– «Дон Кихот», например. Не тот, что с Черкасовым в главной роли, а другой, двухсерийный.
–Да, я видел…
– А еще – «Парус Лебединой дороги».
– Вы?!
– Не веришь?
– Но вы такой… обыкновенный!
Глеб не выдержал и рассмеялся.
– Ничего не поделаешь. Чтобы ты мне поверил, приглашаю тебя сняться в самом настоящем фильме.
Миша задохнулся от счастья. А дед пробасил, пряча усмешку:
– Оденешь приличный костюмчик и сходишь наконец в парикмахерскую…
– Ни в коем случае! – ужаснулся Глеб. – У него же прекрасные льняные волосы, настоящая находка. И насчет костюма не волнуйтесь, он будет играть в другой одежде. Ну так что, договорились? В среду, в десять утра – пробы. Смотри не опоздай.
Миша не только не опоздал, но и пришел часа за два до начала (не сиделось дома). Пробы прошли без осложнений. Это оказалось делом нетрудным (мальчик опасался, что заставят читать стихотворение, а он терпеть не мог уроков литературы… да и вообще всяких уроков): «Мальчик, пройдись… Мальчик, поверни голову направо… Мальчик, улыбнись… А теперь сделай вид, будто ты чем-то здорово расстроен. Ну, представь, что дедушку положили в больницу, а ты ждешь, когда поставят диагноз…» Короче, легко, но несколько утомительно. Зато по школе он теперь ходил гоголем. Даже старшеклассники, и те здоровались за руку и с уважением спрашивали: «Это ты, что ли, артист?» И Вероника Макаровна по кличке Маврикиевна больше не зудела над ухом:
– Закрайский, если завтра же не пострижешься, вызову в школу родителей! Посмотри, что у тебя на голове!
Если же она слишком надоедала, можно было подойти на перемене (а лучше – посреди урока, чтобы ребята слышали) и с великолепной небрежностью бросить:
– Я, наверное, завтра не приду, в восемь утра – съемка.
И услышать в ответ:
– Конечно, Мишенька. Раз такое важное дело…
Одно огорчало: Натка Веретенникова, девочка с соседней парты, смотрела на него по-прежнему без всякого интереса. Но она вообще была вредина и задавака. И совсем не красивая: крысиный хвостик на затылке, круглое лицо-тарелка, на нем нос морковкой и глаза-сливы. И все равно, лучше ее не было во всем классе. Да что там в классе – во всей школе…
Те полторы зимних недели были похожи на сказку. Любящие родители все уши прожужжали знакомым и знакомым знакомых: наш мальчик! Киностудия! Знаменитый режиссер! Теперь-то уж точно…
И сам Миша скоро уверился, что сказка никогда не кончится. Главное ведь – начало, первая роль, а дальше от предложений разных киностудий отбоя не будет. (Отбой: потушены софиты, застыли безжизненные камеры, похожие на длинноногих цапель, стерт с лица грим, и горит в костре «вечный город» из фанеры и пластика… Некоторые сцены, впрочем, снимали на «натуре»: нашлись девственные улочки и церквушки, будто перенесенные в этот мир из древнего далека и затерянные в городе сегодняшнем, вдали от «хрущевок» и башен улучшенной планировки.)
Глава 12
КОГДА ГАСНУТ СОФИТЫ…
В тот день съемок не было. С утра зарядил мокрый снег пополам с дождем, а по сценарию должно было быть солнце и легкий морозец. Однако сидеть на алгебре и слушать, как Вероника Маврикиевна увлеченно объясняет самой себе (больше ее никто не слушал) разницу между действительными и целыми числами, совершенно не было сил. Миша подумал, погрыз ручку и нарисовал в тетради круглую рожицу. Выражение у рожицы получилось настолько глупым и надменным, что на нее нельзя было смотреть без смеха. Ниже красовался пышный до неприличия бюст, треугольник школьного фартука, две кривые ножки с растопыренными пальцами и поясняющая надпись: «Портрет девицы Натальи Веретенниковой, Неизвестный художник». Миша осторожно вырвал портрет из тетради, скомкал его и запустил на парту, за которой сидела «модель». Должно быть, картина понравилась, так как в ответ художник получил пеналом по затылку (реплика верзилы-двоечника с последней парты: «Там, где любовь, там всегда проливается кровь!»). Короче, было скучно. Поэтому, едва дождавшись перемены, Миша подошел к учительнице и по обыкновению начал:
