– Наберитесь мужества, мой дорогой. Не расстреляют вас господа. Да вам и незачем туда идти на ночь глядя.
Однако ефрейтор не послушался моего совета и доложил подполковнику и капитану, что я отказался выдать шампанское.
Минут через десять в мою дверь снова постучали. Я засветил фонарик. В дверях опять стоял ефрейтор.
– Господа забросали меня пустыми бутылками, – дрожащим голосом проговорил он, показывая рукой на кровоподтек под глазом. – Господин подполковник вытащил пистолет и, размахивая им перед моим носом, кричал, что, если я через пять минут не принесу им шампанского, он будет расценивать это как неподчинение и отдаст меня и вас под суд военного трибунала.
– Ваш подполковник может идти ко всем… – рассердился я. – Возьмите мое одеяло и ложитесь спать здесь. А сейф с кассой сдвинем к двери. Посмотрим, посмеют ли пьяницы прийти сюда.
Но нас никто не побеспокоил. Разумеется, ни под какой трибунал меня не отдали…
***
В конце концов я все же задремал. Сколько я проспал, не знаю, но меня разбудил чей-то крик. Кого-то мучили страшные боли.
Ночь еще не кончилась, и поезд наш все стоял. Руки и ноги у меня сильно затекли.
… В котле окружения на Волге противоречия между благородными идеями о помощи страждущим и жестокой действительностью обострились до крайности.
Я, как сейчас, вижу наш дивизионный медпункт в Городище. Когда мы в начале октября развернули там свой медпункт, на кладбище у церкви стояло всего-навсего пять крестов. В середине октября их стало больше сотни.
Командование было вынуждено усилить похоронные команды. Однако через несколько дней они уже не справлялись с захоронением. Убитых было так много, что пришлось от индивидуальных погребений немедленно перейти к захоронению в братских могилах. Евангелические и католические священники решили перебраться на дивизионный медпункт, чтобы здесь заниматься своими делами. И если один из служителей культа был в отъезде, то отпускал грехи умирающим другой; при этом часто не обращали внимания на вероисповедание.
Намного больше работы стало и у тех, кто занимался регистрацией смерти и сообщал об этом в часть. Мне приходилось контролировать работу этих людей. Иногда я читал письма, адресованные погибшим. Вот начало некоторых из них:
«Мой дорогой мальчик! Следи за тем, чтобы ноги у тебя были сухими. Это очень важно…»
«Наш дорогой папочка! Каждый день мы молимся за тебя, за твое здоровье. Приедешь ли ты в отпуск на рождественские праздники? Мы будем очень рады и сделаем тебе подарок. Посоветуй, что тебе лучше подарить…»
«Дорогой, любимый муженек! Я постоянно думаю о тебе. Как тяжело переживать разлуку с тобой. Я так беспокоюсь за тебя…»
В очень немногих письмах, которые мы доставали из карманов убитых, были скупые строчки о героизме, о мужестве или о целях великой Германии. Чаще всего писали о личном: о здоровье, о детях, о соседях, о работе, об отелившейся корове. Жаловались, правда, очень мало. Никто не хотел омрачать фронтовиков плохими вестями. Каждый старался хоть маленькой радостью облегчить и без того тяжелую участь солдата. Дома экономили муку, жир, сахар, чтобы послать на фронт крохотную посылку. Собирали сигареты и табак, чтобы обрадовать близкого человека.
Я так же, как и моя жена, пытался работой заглушить в себе растущий страх перед ужасами войны. Каждый день я видел столько крови, раненых и убитых, которых война разлучила с родными и близкими, что все это сильно угнетало меня, изматывая физически и морально. Я с головой уходил в работу, стараясь думать только о том, как облегчить участь раненых. То же переживали и мои товарищи.
Разумеется, мы не всегда думали о гуманности, вернее, даже не произносили этого слова. Гуманность была в самой нашей работе, которая, однако, проходила в таких условиях, что между нашими благородными стремлениями и целями этой войны с атрибутом «транспортера» хирургии образовывалась громадная пропасть.
Я невольно вспоминал слова профессора Кутчеры, который сказал мне однажды, что все, что мы тут переживаем, не имеет ничего общего ни с солдатской честью, ни с человеческой честью вообще. Все это можно рассматривать лишь как преступление против человечества.
Мне казалось, что настоящий гуманизм «требует от нас чего-то большего, чем просто ухаживать за ранеными. Настоящий гуманизм требовал от нас ответа на вопросы: „Почему? Ради чего? Как такое могло случиться? Ради каких целей мы ведем эту войну? Какому делу мы служим?“ Однако ответить на все эти вопросы я еще не мог. Я многого тогда не понимал, но мне во что бы то ни стало хотелось найти ответы на все эти вопросы, да и не только мне. Испытав всю тяжесть этой войны на собственной шкуре, мы должны были получить гарантии от подобного повторения. Найти ответы на эти вопросы и изменить всю свою жизнь – вот что должно стать целью, смыслом нашего дальнейшего существования…
Стук в двери вагона прервал мои размышления. Я вытащил тряпку из дырки в стене вагона. Слабый сноп света скользнул по лицам сидящих рядом товарищей. Наступило утро.
Состав медленно тронулся с места. Он шел навстречу новому дню.
Еще один враг – сыпной тиф
Поезд, кажется, поворачивает налево. И хотя двенадцать человек, сидящие на полу, и без того тесно прижаты друг к другу, на повороте мы сбиваемся в одну кучу. Чей-то кованый сапог наступает мне на ногу, и я невольно вскрикиваю.
Что, собственно, случилось с моей ногой? Еще ночью я почувствовал что-то неприятное. Какое-то странное ощущение в руках и в плечах. Да и голова болела. Меня бросало то в жар, то в холод.
Неужели я заболел? Только этого еще не хватало!
Поезд остановился.
– Станция, наверное, небольшая. Я вижу только маленький вокзал да какой-то сарай, – сообщил кто-то с нар.
Снаружи послышались короткие, но громкие команды, отдаваемые по-русски. Снег скрипел под ногами людей. Вскоре дверь нашего вагона открыл красноармеец в шапке и полушубке.
– Слава богу, дадут чего-нибудь поесть!
На этот раз красноармеец потребовал выделить ему не двух, а трех человек. Кроме двух обычно посылаемых офицеров майор назначил еще одного лейтенанта.
Перед открытой дверью вагона расхаживал другой красноармеец с винтовкой. Дверь вагона почему-то не закрыли. В вагон хлынул поток свежего воздуха, но одновременно стало и холодно. Вагоны не топили, а снаружи было, видимо, градусов десять мороза.
Довольно скоро наши посыльные вернулись. Они принесли два ведра горячего супа и завернутые в плащ-палатку сорок четыре порции копченой рыбы. Дверь закрыли.
Во время раздачи супа обитатели вагона заволновались. Каждый получал по две кружки. Но некоторым достался только бульон, и они громко протестовали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
