Ослепительно-белую, сверкающую, рассеченную на части роспись. Гневную роспись, подобную щелчку светящегося бича, брошенную в лицо земли как вызов человеческой оцепенелости, как угроза кары, как клятва мщения. А может, подпись под воззванием — чтобы люди наконец встали, стряхнули с себя отупелость, вырвались из окутывающего их мрака и тронулись к обетованному свету.
Трижды с раскатистым громом ударяет, молния, располосовывая тучи своей зигзагообразной росписью. Трижды трескается небо и бледнеет горизонт. В третий раз молния разветвляется. Она, словно гарпуном, ударяет землю в бок. Кажется, будто пронзенная земля взметнется и тут же будет поглощена водоворотом туч. Но хляби, не дожидаясь, ринулись на штурм земли. Хлынул косой дождь, неистово хлеща по крышам. В горячечной поспешности струи ливня отскакивают от земли, от стен, от черепицы, разлетаются тысячами блистающих гейзеров.
Трезубец молнии вонзился земле в бок, и земля стонет от жгучей боли. Но грохот неба заглушает стоны земли, треск сломленных деревьев. Стена неба, попеременно то железная, то известково-белая, гремит от глухих ударов, что сотрясают ее и, кажется, вот-вот обрушат. И кажется, что сейчас станешь свидетелем, как сквозь развалины рухнувшего небосвода хлынут орды воинов, вооруженных секирами и раскаленными трезубцами.
Сердце девочки, что смотрит на грозу, вздрагивает от раскатов и грохота грома, но она ждет, что вот-вот, сейчас произойдет это вторжение. Она ждет со смешанным чувством ужаса и желания, чтобы это произошло. Ей хочется, чтобы с пронзительными криками орды неистовых воинов с побледневшими от ненависти лицами ринулись на штурм земли. Она дрожит в предвкушении. Но вот вспыхивает последняя молния — далеко на горизонте, куда ушла гроза. Хилая, слабенькая, синеватая молния. И с этой последней вспышкой земля вдруг приходит в себя и собирается воедино; в один миг она как бы вся сходится в средоточии этого высверка. И блистает, великолепная и успокоенная после этого неистовства. Вся очищенная. И тут девочка не выдерживает и разражается рыданиями.
Легенда
Гроза застигла Люси, когда та под вечер возвращалась с очередной велосипедной прогулки по окрестностям, и девочка укрылась в сарае. В эту пору года грозы редкость. Совсем недавно растаял последний снег. Гроза налетела внезапно. Люси вымокла, ей холодно. А когда раздался гром, она перепугалась. На память пришли всякие страшные истории, которые рассказывал Лу-Фе о грозах, о чудовищных электрических зарядах, которые несут в себе молнии. Воспоминания были довольно смутными и оттого еще более пугающими — что-то про то, как огромные черные тучи, раздувшиеся от миллионов и миллионов вольт, сталкиваются и из их лопающихся чрев с грохотом устремляется к земле поток электронов. Электрическая фея превращается в злую колдунью. Когда-то молния ударила на улице Плачущей Риги и сожгла старый сеновал. Ежегодно молнии убивают людей и в чистом поле, и в центре города.
Но как только Люси укрылось от дождя, ей стало уже не так страшно. А вскоре ее охватило другое чувство, сердце ее переполняла радость. Злая радость, какая иногда нежданно вспыхивала у нее в душе.
Правильней было бы сказать, неистовая, разжигающая саму себя ярость, потому что с тех пор, как людоед овладел Люси, она ни разу не испытывала радости. Первое, что пожрал в ней людоед, как раз и была радость. Впоследствии она не раз смешивала ярость с радостью, которой она лишилась. Точно так же, как не раз смешивала ненависть и любовь, слившиеся в единую безжалостную, слепую силу.
Однако после смерти Фердинана у Люси не бывало таких вспышек ликующего гнева. И вот в грозу она впервые наконец-то снова ощутила его.
Люси считает себя убийцей брата и верит в это. Она единственная, кто это знает. Это ее самая чудесная тайна. Чудодейственная тайна, смывшая с нее грязь той первой отвратительной, липкой тайны, что по воле брата три года гнела ее. Тайна настолько огромная и необычайная, что она поделилась ею лишь с землей, с болотными тварями и статуей святого Антония.
При известии о смерти Фердинана Люси не выказала ни удивления, ни огорчения, сперва даже не ощутила никакого волнения. Полгода она терпеливо, ожесточенно трудилась за кулисами, чтобы он умер. И смерть Фердинана сочла естественным результатом своего упорства. То был логический и во всех смыслах справедливый конец.
Но очень скоро она перестала осознавать, причем незаметно для себя, значимость этого события. Она, которая ежедневно проникала в комнату Фердинана, пока он там лежал, обездвиженный, ежедневно радовалась, видя людоеда поверженным, прикованным к постели, не хотела видеть его мертвым. Нечто наподобие страха, смешанного с отвращением, не давало ей приблизиться к гробу Фердинана. А в день похорон Люси отказалась провожать его на кладбище. Это уже не ее дело, решила она, ее дальнейшее не касается. Она отомстила, правосудие свершилось, и этого вполне достаточно. Но когда она увидела, как служащие из похоронной конторы осторожно спускаются с крыльца, неся на плечах длинный черный гроб, когда смотрела, как они идут через двор, а потом исчезают за воротами, в ней родилось какое-то напряженное чувство. Радость, сказала она себе, но на самом деле это было что-то другое. Неистовое и бурное волнение, в котором перемешались самые разные чувства. И скрип гравия под ногами могильщиков, которые только что прошли по дорожке, продолжал звучать в ее ушах, словно чудовищно печальный старческий смех.
Великолепное ненавистное тело белокурого людоеда превратилось в черный обугленный ствол дерева. Родители отправились на похороны, а она на своем стареньком велосипеде помчалась на болота и там, объезжая пруды, возвестила великую новость.
Но вместо того чтобы радостно и вызывающе прокричать: «Злодей сдох! Я победила людоеда!» — а Люси считала, что именно так и нужно объявить о столь великом событии, она сумела лишь пробормотать сдавленным голосом среди кустов и зарослей тростника какие-то странные слова: «Людоед мертв. Мой брат умер. И это я убила его. Вы слышите?»
Нет, ее никто не слышал. Большинство прудов были пусты, и почти все болотные твари продолжали зимнюю спячку, закопавшись в ил, укрывшись в пнях или под корой деревьев.
Тогда она отправилась на могилу Ирен, чтобы поведать ей прекрасную новость. Но как только она подошла к белой надгробной плите, ей стало не по себе, пропали нужные слова. Ведь отныне людоед и его жертвы обитают в том же самом неведомом мире, вместе покоятся в черном чреве земли. Обе девочки, наверно, уже знают, что людоед умер, и, должно быть, им известен приговор, который вынесут ему. Вот только будет ли там действительно вынесен приговор и вообще происходит ли что-то под землей? Впервые Люси охватили сомнения. И впервые она почувствовала себя чужой в этом месте, отведенном для мертвецов, ничегошеньки не ведающей об их тайнах, хотя раньше она была уверена, что посвящена в них. И она ушла с кладбища, где покоилась Ирен, ушла с тревогой и печалью в сердце. Сообщничество было разорвано; Ирен и Анна Лиза отвергали ее со всей силой молчания земли и мрамора. Люси так надеялась на радость, но ей снова было в ней отказано. Сперва от нее отступились ее союзники, болотные твари, а теперь и покойные сестры оставляют ее вместе с небывалым секретом в одиночестве, в горьком одиночестве. На могилу Анны Лизы Люси даже и не пошла, так как знала, что встретит там лишь холод, молчание и безразличие. Да нет, все гораздо хуже: ведь только что там рядом был зарыт Фердинан.
Через несколько дней она пришла в церковь, где стояла статуя святого Антония, держащего на руках Младенца. Может, рядом с ним она наконец обретет радость; ведь Люси страстно желала возвратить ее и была уверена, что он поможет ей в этом. Она остановилась у подножия статуи и подняла глаза на своего святого знакомца.
Смотри-ка, а статуя-то, оказывается, гипсовая. Самая обычная гипсовая статуя массового изготовления; краска на ней потрескалась, а кое-где облупилась, в складках рясы скопилась пыль. Раньше Люси ничего этого не замечала, а сейчас у нее словно раскрылись глаза. Мелочи, обычные мелочи, и однако они режут глаз.
Куда подевался ореол, что окружал святого, и куда делась сила, которая наполняла его руки, держащие Младенца? Куда ушла неистовая энергия, которой набухал земной шар, вложенный в длани Правосудного Младенца, маленького Держателя Отмщения? Какой же он, однако, крошечный, этот младенец, и до чего тусклый этот шар, который он держит в руках! А сама церковь! Серый полумрак, ледяная сырость и запах затхлости. И еще эта красноватая лампадка — точь-в-точь прыщ на носу застывшего молчания. Обжигающая магия храма угасла. Святой Антоний, божественный и могучий сообщник, оказался гипсовым истуканом.
