— Вижу наконец, — сказала Василиса, — что ты знатный какой и должен быть из дворцовых; да к нашему боярину так, силой, не ходят…
— Мало ли чего не бывает у вас! У меня свой закон! Я за делом. Где боярин?
— Говорят тебе, во дворце!
— Там нет его! Он здесь! Он прячется, старая лисица!..
И гость стал страшен, но это увеличило только необыкновенную красоту молодого человека. Василиса, присланная приказчиком из глухого села, где видела только своего брата-мужика, поступила на княжий двор, где, кроме челядинцев, подобранных боярином из самых безобразных холопов, она не видела также никого, — почему Косой показался ей красавцем. Но можно ли было сравнить и его с гостем. Невольно любуясь невиданною, мужественною его красотою, Василиса постепенно стала чувствовать к гостю какую-то жалость…
— Что ты сердишься, милостивец, — говорила она ласково. — Не обидел ли тебя боярин? Темная и простая женщина, да авось помогу тебе…
— Ты… мне? — гость презрительно улыбнулся, а у Василисы заболело сердце; ей стало стыдно, обидно…
— Как знать! — сказала она с кротостию и голосом, прерывавшимся от волнения чувств. — Иная мошка вола кусает насмерть…
Гость взглянул на Василису. Мы уже знаем, что она была весьма недурна собой, но чувство, оскорбленное незаслуженным презрением, увеличивало ее оттенком сознаваемого самодостоинства. В это мгновение можно было подумать, что в гридне, у дверей, стоит переодетая боярыня и неловко прикидывается прислужницей. Гость невольно остановился, и сердце его несколько смягчилось.
— Нет, милая! — сказал он печально. — Никто мне не поможет; был один, да его упрятали… Тот был знатный колдун, много мог…
— Эх, боярин, у меня есть соседка, а у той соседки старик знакомец; так уж подноготную знает; соседка и сама смекает, какой хочешь заговор снимет, на кого ни вздумаешь, заговор наложит.
— Неужели? Из каких же они?..
— Соседка та — не ведаю, а старик больше на жида смахивает; я часто видела его, часто слушала; говорит, будто пиво бархатное льется; да как пошел по Москве толк про тайное жидовство, я туда и ходить перестала, да и отлучаться-то от дому теперь страшно…
— А где живет твоя соседка?
— Показать могу, а уж рассказать не сумею. Попала я к ней ненароком; только у меня и есть знакомка, что эта соседка, да Кирило, что кравчим у Ряполовских. Ну, да этот…
Василиса махнула рукой; гость смотрел на нее с жадным любопытством…
— Так этим путем хотела ты мне помочь?
— Этим ли, другим, то мое дело; да как тебе помочь, коли горя не знаю. Коли дворская какая опала, так у меня есть рука, последний знакомец. — Василиса зарделась. — Он теперь у отца много значит…
— Косой! Он-то и враг мой; он-то и хочет выжить из хором царских несчастного Максимова!
— Так это ты Максимов? Так это у тебя зазноба…
— Господи Боже! Кто сказал тебе?..
— Постой! Еще не все!..
— Боярин идет! Уже в садах! — прокричал в дверях татарчонок.
— Пропала моя головушка! Скажет Косому! Нет, только ты меня не выдай; я буду на тебя жаловаться; винись, не отнекивайся, придумай важное дело…
— О? Готово, готово…
— Притворись преданным, покорным… Завтра утром об эту пору…
— Где?
— Тут опасно!.. Может Косой зайти; сам выдумай, я прибегу, куда велишь…
И Василиса бросилась навстречу боярину и, заливаясь слезами, завопила: не ходи в хоромы, государь боярин, пошли опросить; силой кто-то вошел, меня оттолкнул; синяк на руке, никак не могу выжить; ходит по гридне, тебя поджидает…
— А челядь?
— Ну уж твоя челядь! Ты со двора, и все со двора. А Луку я боялась от пленника отозвать: думаю себе, а что, если тому пленнику пришел на помочь…
— Умно! Да кто же он такой, не сказывается?..
— То-то и чудо, сам себя называет; говорит, что он Максимов, пришел со двора государева за важным делом…
— Ваня Максимов! Да это мой любимец! Я его, что сына, жалую! Ваня мой, где он? Что с ним случилось, кто его обидел! — С этими словами боярин ввалился в гридню; у Максимова глаза вспыхнули, кровь бросилась в лицо…
— Уж не греки ли, полно, на тебя наклеветали? Кто огорчил тебя, Ваня?..
— Сын твой, Косой, — отвечал Максимов прерывающимся от душевного волнения голосом; он готов был наговорить боярину тьму грубостей, но, заметив, что позади боярина Василиса, сложив на груди руки крестообразно, низко преклонилась, понял немой совет и продолжал покойнее: — Я не снес бы такой обиды, если бы молодой князь не был твоим сыном. Ты знаешь, государь боярин, как я предан тебе, светлейшему и первому нашему сановнику; я служил верно на том месте, куда ты меня поставил, и за верную службу сын твой назвал меня дерзким псом, выгнал из сеней, не дозволил стоять на страже у гроба, столько мне драгоценного…
— Успокойся, Ваня! Косой мой — добряк, да горячка. Дворского сана еще не носил и чина не знает; он сам теперь жалеет; я его журил за скорость. Я вас помирю и ручаюсь, будете друзьями… На вынос пойдем вместе, а пока закусить не мешает. Василиса!.. Тяжкая ночь, а не подкрепиться доброй пищей, не достоишь и службы. Велика, неизмерима еще наша утрата. Ох, Ваня! Теперь много хлопот разом приспело. Государь убит потерей сына, огорчен братом Андреем Васильичем, опечален смутой церковной, возмущен лукавством тайных и дерзостью явных врагов… Речка забушует — окрест страх стелется, а что, если заволнуется море-окиян?.. Так, Ваня, велика поднялась погода; чем выше стоишь, тем сильнее ветер бьет… Господи Иисусе Христе, спаси и помилуй!..
Так заключил боярин, устремив взор на богатую икону.
«Что это значит? — подумал Максимов. — Так мне сказали неправду?..»
— Закусим, Ваня! Надо еще переодеться; греки с утра еще в черном заходили. Истинная печаль о том не вспомнит…
«Как же ты вспомнил?» — подумала Василиса.
— Откушай, Ваня, чего ни есть! Мне, старику, ломтик хлеба, полчарки меду, и довольно. Да и есть не хочется, а принять пищу велит опытная осторожность… Ну, вот я и готов…
— От князя Василия Ивановича нарочный пришел… — прокричал татарчонок.
— Давай, чучело, скорее черную однорядку и все черное! Извини, Ваня! Я сейчас вернусь…
— Как он добр и ласков, почтенный старик… — сказал тихо Максимов, когда боярин ушел в опочивальню…
— Учись у него, — тихо прошептала Василиса, убирая посуду. — Косой уже научился — и отца обманывает… Где я тебя найду, если понадобится…
— Я тебя хотел о том спросить.
— Вот что я придумала. Я завсегда сижу вон у этого окна; пройдешь по улице, я увижу и выйду посидеть за ворота, а там посмотрим…
— Вот я и готов, Ваня! Сотворим молитву и пойдем!
Оба усердно крестились на образа, потом поклонились друг другу и пошли во дворец через сады…
Василиса присела к окну; татарчонок уселся у ног своей повелительницы.
— Мамо! — спросил он с нежностью. — О чем дума?
— Ах, мордашка ты моя верная! У меня сердце по-новому заболело…
— Сходи, мамо, к соседке, вылечит…
— Схожу, дружок; а не вылечит, так научит…
Василиса опять задумалась, но татарчонок не давал ей покоя своими расспросами. Ей было жаль расстаться со своими думами, жаль было оскорбить и единственного друга, а сказаться ему боялась… Прошло немало времени; в пустой улице зашумела толпа; вслед за тем вернулся дурак и по-своему рассказал про вынос; не успел кончить, как стук в калитку оповестил гостя. В гридню вошел Косой; Василиса вздрогнула, но, подымаясь, успела шепнуть татарчонку:
— Не отходи от меня, мордашка!..
Косой снял шапку, перекрестился и, потягиваясь, сел на скамью.
— Вот устал так устал! На ходу спится! Что, моя белка быстроглазая! Сейчас собор нагрянет; если бы ты мне чарку доброго меду да ломоть хлеба с чем солененьким в опочивальню занесла, а то голодом и бессонницей изморило; а я выйду зачем ни есть к тебе. Вот уже идут! Ступай, моя белочка…
И точно. Пришло несколько человек: князь Петр Шастунов, князь Семен Ряполовский, еще трое бояр. Не успели они помолиться и раскланяться, вошел старик Патрикеев, стал усердно креститься, потом кланяться; наконец все уселись около стола.
— Немного нас! — сказал старик, осматривая бояр.
— Мал золотник, да дорог, — отвечал Косой. — Нет пути во множестве, нас семеро: число библейское. Я не звал Ощеру: глупый болтун в дураках служит; ему все равно, кто на престоле, кто в милости, кто в опале, лишь бы ему по-прежнему торчать у дверей да казначеи исправно оклад платили. Мамон очередной; да и без того бы не позвал: стал слаб. Как-то у Семена по третьей стопе нестарого меда разболтал все тайности, а по седьмой под столом улегся. Князь Пестрый себе на уме: мало ему воеводского сана — метит в наместники новгородские, хочет стать наряду с тобой да с Данилой Холмским.
