– Почему ты с мамой не уехала? – спросил Арсений.
В его голосе не слышалось безразличия. Во всяком случае, Майе показалось, что ее ответ для него почему-то важен.
– Они меня очень уговаривали, – сказала Майя. – То есть Мартин уговаривал, когда в Кельн ее увозил, а мама-то просто рыдала. Можно понять – как оставить девочку в семнадцать лет одну в Москве? Тем более она меня без мужа родила, от какого-то московского командированного, он ее обаял и бросил, обычная история. Дедова родня и с бабушкой-то холодновато держалась, хотя сам дед, как я понимаю, на это внимания не обращал. А тут еще – здрасьте, у Арсалановой дочери ребенок без мужа. Все говорили: Баирма наш род опозорила. Это мама моя, Баирма, – пояснила она. – В общем, мы с ней всегда жили немножко так… одиноко. Пока Мартин не появился. Он Бурятию посмотреть приехал, а мама экскурсоводом работала. Конечно, она меня не хотела от себя отпускать. Но я рвалась в Москву, в Москву, и больше никуда. Как все три сестры разом, – улыбнулась она. – Мне казалось, только там передо мной весь мир откроется. Так и вышло в общем-то. Тогда – так и вышло…
Они молчали, глядя, как золотые отблески на воде становятся алыми. Байкал пламенел в закатных лучах, глаз было не отвести от сплошного огненного священного моря.
– Что нам теперь делать, Арсень? – спросила Майя. – Все переменилось, я на людей смотрю с ужасом, не понимаю, что с ними стало. А главное, что еще станет. Что делать – уезжать? Ты знаешь.
– Я не знаю. Вернее, знаю, чего не делать.
– Чего?
– Того, что превратило бы меня в ничтожество.
Странно, что она задает конкретный вопрос, а он дает на него такой общий ответ. По всему, должно было бы быть наоборот.
– Это слишком приблизительно, – вздохнула Майя.
– По-моему, вполне конкретно. Не врать и не увеличивать зло я всяко могу, это прожиточный минимум. А все остальное будем с этим соотносить.
В его словах не было оптимизма, да и интонации невозможно было назвать бодрыми. Но странное чувство охватило Майю, очень странное… Она не понимала, от чего оно возникло. От его руки, в которой сжата была ее рука? От прикосновения его губ к ее виску? От байкальского простора перед ними?
От чего рождается в душе ощущение правды? Нет этому объяснения.
– Это правда, что воду из Байкала можно пить? – спросил Арсений. – Или легенда?
– Не легенда, – улыбнулась Майя. – Можешь прямо из озера напиться. Даже на четвереньки можешь встать.
На четвереньки Арсений не встал, но снял ботинки, закатал джинсы и вошел по колено в воду. Его хромота была уже почти не заметна, да и на Святой Нос на лошади доехал ведь. Он наклонился, зачерпнул воды в пригоршню, поднес ко рту.
Майя смотрела, как стоит он на границе земли и воды. Как самая естественная часть обоих стихий и одновременно – как то, что стихии останавливает. Что в нем было такого, чтобы она думала это о нем? Майя не знала. Но чувство правды и правоты становилось в ней явственным, когда она смотрела на Байкал и на Арсения.
То самое чувство, из которого жизнь снова и снова создает вопреки всему свои бессмертные ребра.
Конец.
Ариадна Борисова
Змеев столб
На правах рекламы
Отрывок
Глава 18
Горький мед
Они шли по сосновому лесу в рыбацкую деревню к северу от Паланги. До Паланги добирались на автобусе – Хаим решил провести здесь двухнедельный отпуск, подаренный ему на службе по случаю женитьбы. Решил единолично, Мария лишь кивнула в ответ, – теперь она соглашалась на все, что бы он ни предлагал. Ты – муж, я – жена, поэтому повинуюсь, – говорил этот смиренно-сухой кивок.
Она шла за Хаимом, в его рюкзаке лежали и ее вещи, она впервые несла их не сама. Шла и думала с горечью, как же ловко он сыграл на обстоятельствах ее безвыходного положения, обрушив на нее сообщение о женихе, ждущем в Вильно. Сердце трепыхалось от ужаса загнанной в клетку птицей, замужество почудилось единственной возможностью укрыться от Железнодорожника, иначе страшный человек достанет ее хоть из-под земли. Хаим воспользовался этим страхом, подговорил помочь фрау Клейнерц, сумел обаять даже отца Алексия и, вырвав у нее согласие, договорился в муниципалитете оформить брак поскорее. Покупать фату и свадебный наряд Мария наотрез отказалась, взяла напрокат в салоне платье попроще. Там же ей уложили волосы и украсили прическу вощеной веточкой вышедшего из моды шелкового флердоранжа.
В ратуше Мария держалась прекрасно. Никто не заметил ее смятения, и лишь после того, как в затаенной тишине прозвучало короткое «да», сказанное ее собственным голосом, она поняла, что путь назад отрезан. Бесстрастный регистратор объявил их мужем и женой. Хаим осторожно коснулся губ Марии теплыми губами, и тут она не сумела удержать предательских слез. Отец Алексий и другие гости, наверное, подумали – ох и впечатлительная же, оказывается, наша Маша! Ведь никто, кроме фрау Клейнерц, не подозревал, что этот поцелуй у пары первый. Восхищенная старушка даже всплакнула, деликатно сморкаясь в кружевной платочек.
Сейчас Мария жалела о случившемся. Надо было сразу же открыться священнику, послушать его совета, заручиться поддержкой и остаться в Клайпеде. А уже потом, выдержав срок помолвки, может…
– Смотри, лодки, – сказал Хаим.
Черные смоленые лодки казались издалека подсолнуховыми семечками, разбросанными на берегу. На белом фоне дюн четко вырисовывались высокоствольные сосны, чью золотую кровь вечность превращает в янтарь. На протянутых между столбами шестах сохли вязанные вручную сети. Очутись здесь тысячу лет назад, картина была бы та же – дюны, сосны, сети, лодки…
Где узнать, кто в деревушке сдает комнаты, как не в лавке? Незатейливая вывеска тотчас вынырнула над терновой изгородью. По углам стояли стянутые обручами деревянные бочки, удивительно напоминающие пышные груди в корсетах, в голубоватом табачном дыму мешались рыбные, дегтярные и керосиновые запахи. Пестрое галантерейно-продовольственное богатство прилавка теснила эмалированная лохань, полная серебряных слитков сельди в жирном ржавом рассоле. За лоханью, сложив калачом руки, восседал мощный старик с лихо закрученной цигаркой во рту.
– Во-он там, в конце улицы, кузнец обычно внаем сдает, – ответил лавочник на вопрос незанятым углом губ и вытянул коричневый палец в сторону распахнутого окна.
В благодарность за подсказку гости купили жестяную баночку монпансье.
Уже вечерело, и в тени вдоль улицы красными светлячками мерцали огоньки тлеющих самокруток. На скамьях, лениво переговариваясь, покуривали старики. Светлые дома выглядывали из зеленой, еще не сорванной осенними ветрами пены жимолости и кизильника. Тут и там на крышах сараев в небрежных гнездах стояли приготовившиеся к отлету аисты. С гулким стуком падали перезрелые груши. Во дворах в последний раз перед сном неистово клекотали и дрались петухи. Деревня была живописная и маленькая, не больше десяти минут ходу до окраины.
Рядом с хозяйским домом, увитым стеблями петлистой розы, раскинулся ухоженный плодовый сад, роскошный для этих мест – ветки яблонь ломились от красно-желтых плодов, свисающих аж за ограду. Поодаль, в отгороженном от усадьбы дворе, возвышались стога сена и темнели постройки для скота.
Учуяв чужаков, цепная собака залилась яростным лаем и рванулась к калитке, но была остановлена властным окриком. Рослый беловолосый мужчина в брезентовом фартуке выслушал Хаима и позвал жену. Подошла женщина, под стать хозяину, высокая, крепкая, с загорелым лицом и зеленоватыми кошачьими глазами.
Хозяева были в приличных годах. Звали их Иоганн и Констанция.
– На медовый месяц, – улыбнулась она, наметанным взглядом определив статус квартирантов. – Молодожены всегда у нас норовят снять. Подороже выйдет, зато не комната, а отдельный домик.
Бревенчатый домик стоял на задворках. Окна кухни с беленной известью печкой выходили на огород с начавшей жухнуть картофельной ботвой. Крохотная комната была насквозь пропитана густым яблочным духом. Блуждающий огонь свечи в хозяйкиной руке озарил открытую дверь смежного с кухней чулана, откуда в коридорчик вываливалась шафранная гора налитых спелостью яблок.
Словоохотливая Констанция пояснила:
– В саду анисовки остались, а эти как-нибудь в воскресенье на базар повезем. Вы берите отсюда, ешьте, сколько хотите, не стесняйтесь. Яблоки сочные, сладкие, истинный мед, будто нарочно для вас. Урожай нынче – девать некуда. А варенье, какое нравится, – вишневое, малиновое или из крыжовника – у меня же покупайте, я вкусно варю.
Из окон комнаты открывался чудесный вид на узкий сосновый перешеек и голубую в сумерках полосу дюн. За дюнами чернело море.
Мария зарделась до корней волос и благословила темноту, глянув на огромную кровать с высоким узорным изголовьем, накрытую вышитым льняным покрывалом. Этот железный супружеский корабль, видно, смастерил хозяин. В плетенье металлических прутьев, крашенных белой эмалью, угадывались солнце и птицы. К левой от входа стене приткнулся плоский шкаф, в углу примостился вытянутый столик. Стулья в комнатку не втиснулись. Все пространство занимало широкое ложе, прямолинейное в своем брачном назначении и царствующее здесь полновластно.
