«Я боюсь будущего, которое натворил». Но это сказать уже не вышло.
Пальцы резко разжались и оказались потными, зубы застучали. К. осознал, как выглядит со стороны и как все прозвучало; как хочет куда-нибудь провалиться — лишь бы не видеть этих грустных, точно иконописных глаз. Последнее было хоть как-то возможно: трясущиеся руки потянулись к лицу, закрыли его, под ресницы хлынула спасительная темень. К. вздохнул, но на середине этого вздоха горло все-таки пережало окончательно, до удушья, как если бы веревку и вправду накинули. Он сгорбился, прокашлялся и, ощущая нарастающую слабость, прошептал:
— Простите. Мне жаль. Я несомненно заслужил, но пощадите, пощадите…
Дух молчал, и в темноте показалось, что он вовсе исчез. К. не решался проверять это, не решался даже шевелиться, дышал теперь с большими паузами: между ребер вдруг заныло, стрельнуло, снова заныло — и начало ритмично колоть, точно злая швея все никак не могла понадежнее воткнуть иглу в бархатную подушечку. Какая будет ирония, если сейчас хватит удар, как отца; если К. упадет замертво, никому не успев ни на что пролить свет. Если Василиском останется тот, кто никогда им не был, а настоящий так и будет вечерами принимать гостей, кормить перепелами в абрикосовом соусе и хохотать, громко хохотать в перерывах, когда не демонстрирует эрудированную эпикурейскую натуру. Нет! Ужас разрастался с каждым уколом, пульсировал в рассудке отчаянным воплем: «Соберись, подчинись, прогнись, тебя же не убудет!», но легко сказать…
— Боже, — прошептал вдруг призрак. Не сгинул, обиженный бесцеремонностью? — Боже, это мне жаль, что помощь наша сопряжена для вас с наказанием. Цель не в этом, нет, конечно, мы…
К. не сразу понял эти робкие слова, а когда понял, щеки запылали, как у мальчишки: так резко прилила к голове кровь; забылось даже межреберное колотье. Он отвел от лица ладони, глянул на призрака удивленно-виновато — и, сам того не осознав, с горечью рассмеялся. Действительно ведь… сам зажег свечу. Сам повторял про себя: «Светлые мысли летят на свет»; сам невольно в самой темной, древней глубине сознания увязывал их со Cвятками, с крамольной языческой надеждой, мол, вдруг свет приманит кого-то — или что-то? — еще? А что он говорил первым духам? «Помогите в моей беде»; «Я готов на любые ухищрения»… Многое говорил, разве что душу в залог не предлагал, потому что не просили: так хотел дорваться до правды. Дорвался, а теперь? Пятится и скулит, умоляет о пощаде, и кого умоляет — нежного мальчика в рясе, которому непонятно зачем передан с рук на руки, который, похоже, светлее светлых — и если бы не эта чудовищная веревка, был бы похож на… на…
— Впрочем, такое часто бывает, — хрипло произнес К., отметая мысль и стараясь улыбнуться менее мертвенно. — Когда высшие силы помогают, они вечно либо испытывают, либо наказывают. Чтобы золотом осыпали, в радугу нарядили, это увольте…
Призрак вдруг снова склонился к нему и плавно тронул левую сторону груди самыми кончиками пальцев. Горячий солнечный луч метнулся под рубашку, под кожу, под ребра, разлился там — и колотье ушло. Призрак отстранился.
— Мы умеем и помогать, — сказал он, покойно укладывая меж ладоней свой крестик.
Глядел он серьезно и встревоженно, но все так же тепло. К. хотел было поблагодарить, но не смог, просто смотрел в ответ, ожидая, когда же снова протянется рука, когда последует просьба или приказание, — и не зная, как поступить. Но призрак молча сжимал крестик с видом задумчиво-рассеянным. От ладоней его все ярче разливалось свечение.
— Вы только поэтому не желаете идти? — наконец спросил он, в этот раз без тени укора. — Что измучены стыдом и разочарованиями?
— Нет, не только, — подумав, признался К. и снова сел прямо, сложил руки на столе, даже чуть вытянул навстречу юноше. Слова не были жалобой, не были оправданием, поэтому произносил он их теперь спокойно и даже веско. — Я просто не вижу в том смысла, простите. Кроме как лишний раз травить себе душу и подрывать остатки сил.
— Смысл огромен. — Призрак нахмурился. — И совсем иной…
— Ваши почтенные, — К. пожал плечами, — друзья, компаньоны, кто бы они ни были… уже навели порядок в моем уме и помогли мне со, скажем так, повторным расследованием. Меня более не сбивают ложь и… привязанность. Ваш непосредственный предшественник, видно, решил, что я в шаге от самосуда и мне нужен голос здравомыслия вроде вас, но это уже не так. — Дух опять, видимо, порывался возразить, но К. попросил: — Не прерывайте, вы спросили сами. Я клянусь, что не сделаю глупостей. Я усвоил все уроки, что касаются соприкосновения чувств, времени и благих дел…
— Не похоже, — возразил дух почти упавшим голосом, и К. на миг разъярился от этих слов. Тут же он, впрочем, спохватился: да так ли много знает новый его собеседник? Как они там, в своем ведомстве, обмениваются сведениями?
— Я хорошо подумаю, — продолжил он, сцепляя пальцы крепче, чтобы совладать с нервами. — Как расшатать ту историю, кого привлечь. Я не стану более обманывать Аркадия Борисовича, не стану и скороспело на кого-либо нападать; я выстрою план и…
Ему было еще что сказать. Но тут призрак опять покосился на часы; глаза его вдруг беспомощно блеснули, с губ сорвалось: «Стойте!» — и он рванулся вперед, будто вообще собрался залезть на стол. От неожиданности К. осекся, и дрожащие руки вмиг схватили его за ворот рубашки, сбили галстук. Дернули, встряхнули с внезапной силой — а потом дух, подавшись вплотную, выпалил самым несчастным голосом, едва не взвизгнул, точно вернувшись в свое отрочество, когда не обладал еще таким приятным глубоким тенором:
— Нет же, нет! Мне нужно от вас совершенно противоположное! — Он спохватился, понизил тон. — Бывают случаи, когда все наоборот, когда медлить, колебаться, думать нельзя! Вы должны поспешить, и, если не поспешите, упустите бесповоротное!
К. молчал. Он недоумевал, откуда такое отчаяние, участие и беспокойство; не мешал себя трясти; разглядывал борозду у призрака на шее, опять прикидывая, сколько тому было лет и кто, за что мог его — такого славного — повесить. Достоевский такого не…
— Скажите, а какое у вас орудие? — Вопрос сорвался с губ сам, неожиданно, и вроде бы не имел значения, да и ответ виделся прозрачным: милосердие какое-нибудь, доброта, в крайнем случае совесть, что же еще?
Призрак выпустил его и распрямился. Яростно пригладил встопорщившиеся волосы, раздул ноздри, упер в стол кулаки. И с неожиданной сухостью, вмиг став тем, кем и был, — инфернальным созданием, не терпящим смертного пустословия, — отрезал:
— Это сейчас неважно, хотя могли бы и догадаться. Еще немного — и оно вам точно не поможет, как и любые прочие. Так вы со мной идете? Больше предлагать не буду. И уж простите — некогда пока объяснять.
Он спрашивал, но не протягивал руки. Глаза его темнели, так же, как у обоих предыдущих в минуты злости… но эта темнота была немного иной — тоже более человеческой, противоречивой, болезненной. Этот призрак не относился к тому, во что его втянули, ни с высокомерным покровительством, как старик из Прошлого, ни с жутковатым проказливым азартом, как чиновник-дознаватель из Настоящего. Он, кажется, и сам опасался того, что ждало впереди. Но не собирался отступаться.
— Ладно… да, — кивнул К, почувствовав на последней мысли стыд. — Я иду. В конце концов, не может мне уже стать хуже, верно?
Он протянул призраку руку сам, но тот не среагировал. Ладонь его пошла в сторону свечи и замерла над ней — словно бы в задумчивости. Огонек опять проснулся, доверчиво потянулся навстречу, затрепетал, зазолотился…
— Хорошо, — шепнул призрак под гулкий, грозный ход часов. На вопрос не ответил.
Мгновение — и он схватил огонь в пригоршню, сжал в кулаке, точно жухлый лист. Улыбнулся. Казалось, он враз сбросил с плеч огромный груз, которого К. просто не видел.
— Будьте храбрым, но не отходите от меня далеко. Оступитесь — не вернетесь.
С последним напутствием кабинет окутала темнота.
То, что еще можно изменить
Свет вспыхнул так же быстро, как погас, но кабинет был уже другой. Не кабинет, маленький будуар: оправленные в перламутр зеркала с трех сторон; обитая лиловым вельветом кушетка не для сна, а скорее для отдыха с вином; французское трюмо, уставленное флаконами, футлярами и шкатулками. Тикали в углу золотые часы-колесница, показывая около двух. В воздухе истончался жасминово-апельсиновый флер.
