Арьергардом командуют госпитальеры.
Король снова помолчал.
— Граф Шампанский охраняет наш левый фланг.
Это была большая ответственность для человека, недавно отпраздновавшего двадцать пятый день рождения, и Генрих зарделся, восприняв назначение как честь. Взгляд Ричарда скользнул с Генриха на других: юного графа Лестерского, племянника Жофре, фламандца Жака д’Авена, нового союзника Гийома де Барре. На людей, которых он любил или уважал. Затем глаза его потемнели, обратившись на тех, к кому он не питал теплых чувств или кому не доверял: на герцога Бургундского, епископа Бове и его брата графа де Дре. Жаль, что они не улизнули в Париж вместе с Филиппом. Имей Ричард выбор, то предпочел бы сражаться рядом с аль-Адилем, чем с Филиппом де Бове или Робером де Дре.
— Вам предстоит, разумеется, вести собственные эскадроны рыцарей, размещаясь в центре или в арьергарде, — продолжил он. — Мы с герцогом Бургундским возьмем каждый по эскадрону и будем перемещаться вдоль линии, как я это делал в последние дни.
Когда Ричард закончил, кое-кто из присутствующих начал перешептываться между собой. Но все смолкли, стоило подняться Жаку д’Авену. Фламандец принимал участие в осаде Акры с самого начала и представлял собой диковину в этом водовороте яростного национального соперничества, поскольку был равно уважаем и любим всеми собратьями-крестоносцами.
— Ты говоришь, мы должны продолжать марш, не отвлекаясь на провокации, — сказал он. — Но что, если атаки противника сделаются слишком настойчивыми, чтобы им противостоять?
— Я помещаю в авангарде, центре и арьергарде по шесть трубачей. Если они затрубят, это будет сигнал к атаке. Но ни один рыцарь или лорд не должен действовать до тех пор, пока я не дам команды. Решение за мной и только за мной.
Ответ удовлетворил Жака и большинство из присутствующих. Но резанул по слуху иных из французских сеньоров, которым, выходит, предстоит исполнять приказы английского короля, тем более этого. Епископ Бове даже не утруждался скрыть недовольство.
— Решение естественно за тобой, — хмыкнул он. — Дай тебе волю, все решения в христианском мире принимал бы ты. Денек действительно будет адский. Но наши мучения сильно усугубятся, если мы будем идти словно бараны на бойню. Почему не ответить ударом на удар? Раз Саладин хочет битвы, почему не дать ее?
Ричард воззрился на Филиппа с высокомерным недоумением.
— Потому что, по докладам наших разведчиков и лазутчиков, сарацины превосходят нас числом почти в два раза. Пусть мы Божьи воины, но одновременно — единственная армия Утремера, и второй Хаттин станет приговором королевству Иерусалимскому. Эта причина для тебя неубедительна?
Генрих переводил взгляд с дяди на епископа, почти ожидая, что сам воздух вот-вот воспламенится — такой жаркой была неприязнь между двумя этими людьми.
— По мне, так вполне убедительна, — вставил он, опережая резкий ответ Бове. — Но я не вижу вреда развить обсуждение этой темы, если епископ не считает это необходимым. — От того, как посмотрел на него Ричард, у большинства волосы встали бы дыбом на голове, но граф, лукаво улыбнувшись, продолжил как ни в чем не бывало: — Меня всегда учили, что битва является последним средством. Если только есть численное превосходство или мы сами выбрали место. Я ошибаюсь?
Задав вопрос так, будто он и в самом деле ждет ответа, Генрих обвел взором собравшихся в шатре людей. Как граф и ожидал, никто из них не разделял нетерпения прелата ринуться в бой. Кое-кто качал головой, других, похоже раздражал сам факт траты времени на обсуждение азов военного искусства — при большинстве обстоятельств решительное сражение таит в себе слишком большой риск. Даже Робер де Дре не высказался в поддержку, и оставленный собственным братом, Филипп де Бове погрузился в угрюмое молчание. Не улучшила его настроение и попытка Жака д’Авена развеять сгустившееся напряжение шуткой:
— Что до меня, то я за битву. В конце концов, у нас же двойной перевес... Постойте-ка, это у Саладина!
Когда все остальные вышли, с Ричардом остались племянник да горстка друзей.
— Был миг, Генрих, когда мне хотелось от тебя отречься, — признался король.
— Я спиной ощущал твой яростный взгляд, дядя. — Генрих усмехнулся. — Но решил, что именно мне стоит выставить доброго прелата вечным ворчуном, которым, как всем нам известно, он и является. Разгорись между тобой и Бове жаркая перепалка, другие французские лорды могли из чувства солидарности поддержать его. При этом ни один из них не согласится, что завтра следует искать битвы. Они слишком опытны для этого.
— Как и этот адский выродок, — горько промолвил Ричард. — Ведь епископ не девственник в сражениях. Совсем не девственник, — добавил он, не в силах удержаться от иронии над священническим обетом Бове. — При всех своих подлости и яде, этот парень пролил свою долю крови. И прекрасно понимает, что с нашей стороны будет глупостью ввязываться в битву по своей воле. Но для него важно только делать мою жизнь как можно труднее. И тут у него нет недостатка в союзниках, и все из них французы.
— Я — француз! — возразил Генрих с такой притворной яростью, что присутствующие рассмеялись и даже Ричард не удержался от улыбки.
— Ты, Генрих, выказываешь столько здравого смысла, что мы подчас забываем о твоем злополучном происхождении, — сказал король. — И не все твои соотечественники относятся к озлобленным ворчунам. Супруг моей племянницы, Жофре, человек честный. — Ричард почти неуловимо поколебался, но затем добавил: — Не думал, что когда-нибудь скажу такое, но отнесу сюда и Гийома де Барре.
Всю ночь Ричард провел без сна, потому как знал, сколь многого требует от своих людей. В рыцарях с детства воспитывалась привычка отвечать ударом на удар — поступать иначе навлекало осуждение и позор. Но конная атака — палка о двух концах. Предпринятая в нужный час, она гарантирует победу. Произведенная поспешно — сделает армию уязвимой для контрудара сарацин, и тогда победа достанется Саладину. Приподнявшись на локте, король слушал успокаивающие ночные песнопения священников, призывающих помощь Гроб Господень. Немного ранее до него донеслись голоса муэдзинов, скликающих солдат султана к вечерней молитве — так близко располагались лагеря враждующих армий. Напомнив себе, что все в руках Божьих, государь наконец уснул.
Крестоносцы выступили на рассвете, но для воинов, облаченных в доспехи, шлемы и стеганые фуфайки, уже было нестерпимо жарко. Небо казалось бледно-голубым, словно обесцветилось от солнца, в воздухе не ощущалось ни дуновения. Люди, ощущающие вкус соленого пота на
