Когда-то хижина и два других строения, от которых остались только пепелища, составляли казачий зимник, один из тех, в который состарившиеся казаки отправлялись перезимовать. Гетман знал, что в этом зимнике все лето трудилась небольшая рыбацкая артель, поставлявшая рыбу в три ближайших степных зимника, а иногда и в походные казачьи лагеря. Самое время возродить этот хутор, который так и вошел бы в историю края как хутор отрекшегося от булавы гетмана Хмельницкого.
– Господин гетман, этой ночью из польского лагеря вырвалось пятнадцать прусских драгун и три бомбардира-саксонца, – нарушил его одиночество капитан Рунштадт. – Еще двое драгун схвачены польским разъездом и, очевидно, будут казнены.
– Поговорите с каждым из перебежчиков, капитан. Не почувствуете ли, что кто-либо из них подослан.
– Это прусские солдаты, господин генерал. Они не станут лгать своему офицеру.
– Мне бы такую уверенность в каждом из своих солдат. И все же, присмотритесь, поговорите. И еще… Пусть сегодня они покажутся перед валами польского лагеря, – молвил Хмельницкий, удивившись наивной доверчивости Рунштадта. – Наемники, остающиеся в лагере, должны видеть, что перебежчиков приняли не как пленных.
– Значит, и сегодня мы не станем атаковать польские позиции?
– Вот с сего дня как раз и начнем атаковать их не атакуя.
– Продолжается ваша странная славянская война, – понимающе кивнул Рунштадт. – Все были убеждены, что вы двинете свои полки сразу же, как только в польском лагере начнется паника по поводу гибели корпуса генерала Барабаша. Но оказалось, что даже ваши полковники плоховато знают вас.
Хмельницкий в последний раз ностальгически окинул взглядом речку, лабазы, остатки запутавшихся в ветвях акации сетей и приказал адъютанту подвести коней для себя и капитана Рунштадта.
– Видите ли, капитан, стоит ли удивляться моим полковникам, если я и сам еще плохо знаю себя, – простодушно признался он, садясь в седло. – Как оказалось, в роли полководца мне приходится выступать впервые.
– Важное открытие, – согласился Рунштадт, ожидая увидеть на лице командующего хотя бы тень иронии. Но оно продолжало оставаться невозмутимо застывшим, словно принадлежало человеку, вообще неспособному на проявление каких-либо чувств.
Впрочем, невозмутимость командующего, его удивительное самообладание и способность гасить в себе какие бы то ни было эмоции были замечены не только Рунштадтом. Его умение внешне никак не реагировать на слова неугодных ему собеседников и происходящие вокруг события нередко ставило окружение Хмельницкого в тупик, порождало легенды о его инквизиторской бесчувственности и жестокости.
«А ведь этот человек и впрямь пока еще не знает самого себя, – мысленно признал капитан, направляясь к позициям казаков, окружавших польский лагерь. – Хотя настоящий полководец должен таить в себе загадку не только для врагов, но и для собственных генералов».
Поднявшись на «командный холм» у штабного шатра, Хмельницкий долго осматривал в подзорную трубу позиции своих войск и огромный подковообразный лагерь Стефана Потоцкого. Пока что он оставался доволен: поляки считали, что время работает на них; все еще рассчитывали, что гонец уже прибыл в ставку коронного гетмана Николая Потоцкого и тот спешит к ним на выручку.
Знали бы они, что единственный гонец, посланный генералом Стефаном Потоцким, был перехвачен казаками в тот же день, когда они учинили разгром корпуса Барабаша. И на допросе этот гонец подтвердил то, о чем Хмельницкий давно догадывался, что в обозе поляков слишком мало продовольствия. Он был завален чем угодно: дорогой посудой, перинами для господ офицеров, бочками с вином, награбленными по украинским местечкам серебряными подсвечниками и позолоченными кубками, но только не едой. Эти вечные, порождаемые неистребимым аристократическим гонором и самолюбивыми амбициями польская самоуверенность и беспечность… Сколько раз ему, как польскому офицеру, приходилось страдать от них, возмущаясь и проклиная. Но, как оказалось, никакие поражения, никакие трагедии не способны изменить барские замашки польского офицерства.
Вот и сейчас, задумываясь над тем, догадается ли коронный гетман Потоцкий двинуть свои войска на юг в поисках корпуса сына, Хмельницкий сказал себе: «Вряд ли. Если бы польский маршал верно оценивал соотношение сил, то сразу же двинул бы против меня все свои войска. И конечно же разгромил бы, развеял повстанцев. Но опытный командующий отсиживается в Черкассах, посылая в поход своего юного отпрыска, самонадеянно умудрившегося уже в первые дни отойти от берега Днепра в степь, потеряв всякую связь с полком Барабаша и не имея почти никаких сведений о противнике. Перед сильно укрепленным лагерем казаков генерал Стефан предстал с таким удивлением, словно перед снизошедшей Богородицей».
– Чего ждем, гетман?! Пора взять этот лагерь и идти дальше! – галопировал по склону холма Максим Кривонос, объявленный вчера «первым полковником» освободительной армии, правой рукой гетмана. Казаки реестра, успевшие привыкнуть к европейским чинам, даже стали называть его после этого генералом. – Если упустим время, коронный гетман получит подкрепление из Польши и соберет дворянское ополчение со всей Украины.
– Лагерь-то мы можем взять хоть сегодня. Но только идти на ставку коронного нам уже будет не с кем, – холодно процедил Хмельницкий, удивляясь, что Кривонос так и не понял его замысла. – Нам не лагерь нужен, генерал. Нам нужна победа. Первая, решительная, такая, чтобы о ней узнали в Черкассах, Каменце, Варшаве… Но после которой мы остались бы не только со славой, но и с армией.
Хмельницкий не хуже польских генералов помнил, что никогда раньше ни запорожские казаки, ни отряды повстанцев польские лагеря первыми не атаковали. Встретившись с коронным войском, они наспех создавали табор из повозок и пытались устоять. Во что бы то ни стало – устоять. Против мощной артиллерии, против нескольких тысяч закованных в сталь крылатых гусар, против подкрепленных клиньями могучих наемников польских пехотинцев-кирасир. Но устоять, как правило, не удавалось.
– Прибыло полторы сотни повстанцев из-под Умани! – еще издали доложил Ганжа, появляясь из леска во главе десятка своих сорвиголов-телохранителей. Половина из них – без коней и без оружия.
– Быстро вооружи и проведи их мимо польского лагеря, при этом устрой бурную встречу пополнения. Но его должно быть как минимум три сотни. И все на конях. Ты понял меня?
– Понял, гетман! – заржал Ганжа, заглушив ржание собственного коня.
О, этот любил поиграть на нервах и поляков, и своих. Все эти дни Ганжа так и искал смерти, чуть ли не каждые два часа появляясь со своими телохранителями у польского лагеря и вызывая польских офицеров на поединок. Но полякам сейчас не до поединков. Лагерь оцеплен. Казаки держатся на таком расстоянии, что палить из орудий бессмысленно. Делать крупные вылазки – тем более. Казаки и татары только и ждут, когда можно будет с тыла ворваться в плохо защищенный лагерь.
– Ты, Кривонос, следи за тем, чтобы поляки не знали ни минуты передышки. Терзай лагерь то на одном, то на другом участке. Атаковать вроде бы готовится весь твой полк, а к валам подходит всего лишь сотня, да и то рассредоточенно. Пусть поляки выползают на валы, пусть тратят ядра и заряды. И ни минуты покоя по ночам. Будить ядрами и криками «Алла! Алла!», имитируя атаку татарской конницы. Они это «любят».
– Еще и по ночам?! – возмутился Кривонос. – Так сколько же ночей нам придется куковать здесь? Прикажи сейчас – и через два часа я ворвусь в лагерь. Драгуны капитана поддержат меня, – кивнул в сторону Рунштадта.
– Драгуны поддержат гетмана, – мрачно охладил его умудренный интригами капитан.
– В лагере ты действительно побываешь, – неожиданно молвил Хмельницкий, заставив обоих удивленно уставиться на него. – Бери с собой полковника Крису, великого нашего дипломата и знатока придворных этикетов, и отправляйся на переговоры к Потоцкому [22] .
От возмущения Кривонос привстал в стременах и почему-то потянулся к эфесу сабли. Он терпеть не мог дипломатии. Какие бы то ни было переговоры с поляками он считал ненужными и унизительными.
– Но они не сдадутся, гетман. – Побагровело его смуглое худощавое лицо. – Они же еще не сошли с ума, чтобы вот так выйти и сдаться. – Нервно засовывал в уголок рта длинный, отвисший ус. При этом на лице его вырисовывалась гримаса такого старания, словно действительно пытался проглотить этот ус.
– А нам и не нужно, чтобы они сдавались.
– Что же тогда?
– Важно, что мы предложили им избежать кровопролития. И чтобы об этом узнали сотни реестровых казаков и украинцев-драгун, которые еще остаются в лагере, узнали в Варшаве. Не мы напали на поляков, сами поляки пришли громить нас. Не войны мы жаждем, а мира, желая при этом служить польскому королю. Заодно поближе присмотрись к устройству их лагеря, определи, с какой стороны к нему лучше подступаться.
