А невысокая женщина стояла в сторонке. Рядом с ней два мальчика. Один из них, младшенький, если приглядеться, был очень похож лицом на капитана.
Он еле-еле выбрался из окружения.
— Фая!.. Сынки!.. — капитан обнял всех сразу. — Как вы тут без меня?..
— Пап, а пап, а где у «Ракеты» крылышки? Их вовсе нет.
— Сашок! — одернул старший, Алеша. — Перестань.
Михаил и Фаузия молча смотрели друг на друга. Как будто они давно не виделись и не знали, о чем заговорить. Но им все было понятно, они разговаривали от неизбывной радости повлажневшими, светящимися глазами.
— Напрасно они меня так, — наконец, тихо проговорил он, — до небес… А ведь главные-то на «Ракете» Алексеев, Полуэктов, Горбиков… А я сбоку-припеку. Так, юнга…
— Момент, Миша, выбрали…
Всего несколько дней назад изумленно читали Указ… В дом зачастили почтальоны с пачками писем и телеграмм. Фаузия Хайрулловна теперь впервые увидела «Ракету», о которой столько нашумели в газетах и по радио. Успели нашуметь и о нем, о Мише…
— Фая, извини, мне пора, — как бы виновато сказал Михаил. — Сейчас пойдем на заправку. Это минут на пятнадцать-двадцать. Прокатись с ребятишками.
— Что ты! Нет, нет. Скажут, только начал работать, а уже своих катаешь.
— Так вместе со всеми. Многие поедут…
— В другой раз, — и сразу заботливо: — Ты хоть не голодный? Я тебе эчпишмак испекла….
— Что ты! Я вам подарки привез. Московские… Там, в рубке…
— Ладно, потом. Иди, Миша, тебя ждут. Вот, возьми письма и телеграммы. Их тут целая куча.
Капитан ушел в рубку.
Развернувшись, «Ракета» через две минуты вскочила на свои тонкие крепкие ноги. Вслед ей махали платками, фуражками, руками. А маленький Саша никак не мог понять:
— Мам, а мам, а где у нее крылышки?
— Под водой, их не видно, — серьезно разъяснил степенный Алеша.
Как и вниз, с одинаковой скоростью полетела «Ракета» вверх по Волге.
Перед вечером вернулись к причалу, от которого отходили утром. Кто-то из экипажа пошутил:
— Скажите, у кого из волгарей, кроме нас, бывало такое: завтрак в Горьком, обед в Казани, ужин в том же Горьком?
И даже внешне хмурый, озабоченный Алексеев слегка улыбнулся:
— Я, по своей наивности, главным считал, что за день прошли около восьмисот семидесяти километров, а оказывается, есть более веское измерение…
Что-то хотел добавить и Девятаев, но его прервал серьезно-радостный голос по рации:
— «Ракета»! Я — диспетчер. Вам телеграмма от министра. Записывайте. Из Москвы… Номер… Время… Даю текст: «От имени коллегии Министерства речного флота РСФСР поздравляю вас с новым достижением по эксплуатации теплоходов на подводных крыльях. Ваш переход — в течение дневного времени от Горького до Казани и обратно является непревзойденным в истории судоходства…»
ОНИ БЫЛИ ВМЕСТЕ
Когда в штабной землянке в восьми километрах от линии фронта Девятаев докладывал о прибытии для прохождения дальнейшей службы, в это время на острове Узедом…
Что происходило там, откуда каких-нибудь два часа назад с трудом взлетел в сырое облачное небо мятежный «хейнкель», его пилот узнал лишь тринадцать-четырнадцать лет спустя. Узнал прежде всего от очевидцев, вместе с которыми носил в концлагере деревянные долбанки и полосатый мантель с нагрудным номером.
«…Значит, теперь все встало на свои места. Я вас помню не как Девятаева, а как Мишу. Когда в Заксенхаузене были топтунами, вы насчет своей фамилии сказали что-то невнятное. А на Узедоме при сапожной мастерской организовалась группа товарищей, которые стремились к побегу. Моя задача была вербовать надежных людей для осуществления плана. Тогда-то я вам потихоньку и намекнул на это.
План первоначально был связан с лодкой. Еще до нашего прибытия на Узедом Иван Корж был в рабочей команде на берегу у пролива. Немцы захотели сделать там огород. Но место песчаное. На этот песок пленные возили землю и торф. Пролив тут не широкий — километра полтора-два. На островном берегу был домик бакенщика, а возле него плавала привязанная цепочкой лодка. Чтобы ночью, во время бомбежки, тихо убежать, в слесарке сделали ключ к барачному замку. В бомбоубежище прятали резиновые перчатки (проволока вокруг лагеря под током!), ножницы, кусачки. На колючку собирались накинуть одеяла.
Был еще план, за который активно взялся один иностранец: перебить всю охрану, захватить оружие и удрать с острова. Но со мной встретился один наш товарищ (жаль, не знаю фамилии). Он сказал, что план иностранца, видимо, провокация. Есть другой план. «Ты знаешь Мишу-майора (почему-то вас так называли). Так вот, надо его подкормить, чтобы он мог улететь на самолете. Он сообщит нашим, где мы находимся». Я от своей скудной порции отрывал крохи. Не знаю, попадали ли они вам. В тех условиях могли и не дойти.
…После обеда поднялась суматоха. Все рабочие команды согнали в лагерь. И нас, сапожников, тоже построили для проверки. Такого днем еще не бывало. Прошел слушок, что одна наша команда бежала на самолете. Для меня стало ясно, кто его увел.
Несколько раз проверяли, из каких бараков кого не хватает.
На другой день снова проверяли. Перед общим строем объявили:
— Кто есть летчик, выходи!
Вышел один иностранец. Его куда-то увели.
Нам объявили, что самолет сбили и все вы погибли. А товарищи, которые видели побег, рассказывали, что самолет сначала закачался из стороны в сторону, потом выровнялся, набрал высоту и полетел. Мы, конечно, желали вам счастливого пути.
И только теперь я узнал, как вы долетели, узнал всю правду».
С глубоким душевным трепетом читал капитан «Ракеты» письмо киевского учителя Андрея Денисовича Зарудного. Это с ним Девятаев был в команде «топтунов», это он, Зарудный, в сапожной на Узедоме поздравил соотечественников с двадцать седьмой годовщиной Октября и вскинул над головой маленький красный флажок:
— За победу!..
Значит, жив Андрей Денисович…
В следующем конверте — другое письмо.
«Как и ваша команда, мы в тот день засыпали воронки. Подошло время, и мы стали посматривать, не везут ли обед. Увидели: черный «хейнкель» пошел на взлет. Проскочил всю бетонную полосу, но не поднялся. У самого берега как-то закорежился. Ну, думаем, так фрицам и надо. Из самолета выскочил человек, почему-то в белой рубашке, и тут же залез обратно. Самолет опять начал взлетать. И поднялся как-то не так, как всегда.
Немцы на аэродроме что-то кричали, а мы жалели, что «хейнкель» не разбился. В воздухе стал куролесить. Сначала забрался выше, а потом круто сиганул вниз. Хотелось, чтобы врезался в море.
