Наверное, когда выяснилось, что мать Анны беременна, она готова была сделать аборт, и, я думаю, у него были возможности отправить тайную жену куда-нибудь подальше в нелегальный абортарий, чтобы никто из местных не узнал, не пошли пересуды.
Но отец Анны решил иначе; она родила. Адвокат придумал легенду про заезжего соблазнителя; мать Анны покорно приняла и это.
Отец был фигурой умолчания, про него нельзя было рассказывать. Он появлялся изредка, чаще ночью, втайне, будто вор или злодей; редкие моменты встреч чередовались с неделями разлуки.
Когда Анна подросла, он стал готовить ее к другой жизни, обещал через несколько лет отправить ее с матерью в Москву – словно хотел переписать свою судьбу, переродиться в дочери. Наверное, он не лгал себе в момент обещания, но все откладывал его исполнение – боялся остаться без тех, кто был его отдушиной.
Так он дотянул до 1991 года: Чечня взбунтовалась. Когда боевики штурмовали Верховный совет республики, Анну с матерью вывезли на машине, а потом посадили на поезд его доверенные люди, давние должники, которых он защищал бесплатно. Отец дал им крупную сумму, но в советских деньгах – даже он не мог представить, в какой мизер эта сумма превратится через два года.
Они стали жить в пансионате под Москвой, туда заселяли беженцев со всего Союза. Анна назвала пансионат, и я вздрогнул: в детстве я проводил там зимние каникулы.
Я хорошо помнил вид из окна комнаты: сосновый лес, освещенная аллея, домик, где давали в прокат лыжи; от домика весело и бодро пахло дегтем, лыжной смазкой. Вполне возможно, что Анна жила в этой комнате: на том этаже были самые непритязательные номера, видела то же, что и я: аллею, сосны…
Тут я по-настоящему понял, что такое быть беженцем.
Мир моего детства не пострадал от распада Союза. Я был уверенным жильцом минувшего. А мир детства Анны исчез вместе с СССР. Тот, кому сказано – эти дома, дороги, деревья, холмы, реки, эта квартира, эта лестница, эти стол, стул и кровать, эта лампа, шкаф и холодильник, зеркало, репродукция на стене, старые обои – не твои, убирайся отсюда, оказывается изгнан и из воспоминаний.
Почему отец Анны не уехал с ней и матерью сразу же, в осень 1991-го? Анна предполагала, что он задумал какую-то хитрую комбинацию; если бы он просто сбежал, его нашли бы и в Москве – слишком многое он знал.
В начале 1992 года Анна с матерью получили денежный перевод, потом еще несколько. Но сам адвокат вырваться не сумел. Уже грабили военные базы, захватывали оружие, и он исчез в этой неразберихе, телефон грозненской его квартиры молчал.
При расставании отец категорически запретил разыскивать его, если он временно ляжет на дно, – наверное, такой у него был план. Он панически боялся, что кто-то недоброжелательный узнает о его связи со второй семьей, найдет его уязвимую точку. Но Анна все-таки попыталась, сделала все, что можно сделать на расстоянии, только поехать не рискнула – понимала, что пропадет там.
Анна предполагала, что отца могли убить – некоторые из его бывших подзащитных стали теперь политическими лидерами, а он был свидетелем их прошлой, теневой жизни. Может быть, его украли, удерживают силой: кому не пригодится раб-юрист, раб-адвокат? Каждый раз, когда приходила новость о фальшивых чеченских авизо на немыслимую сумму, о деньгах, украденных из госбанков, Анна вчитывалась: не чувствуется ли за этими мошенничествами рука отца?
По тому, как она рассказывала, я понял, что она не любит отца. Но, страшась признаться себе самой в этой простой, в сущности, вещи, подменяет любовь – долгом; ей кажется, что, если она признается, для отца исчезнет надежда на спасение.
Когда осенью 1994 года в Грозный вошли танки оппозиции, – с российскими офицерами внутри, навербованными ФСК, – вместе с ними в городе впервые за несколько лет оказалось множество журналистов с телекамерами, по всем каналам передавали кадры грозненских улиц.
Для Анны это не было войной: словно спелеологи с фонарями спустились в огромную пещеру. Она записывала эти репортажи на видеомагнитофон, смотрела снова и снова, надеясь увидеть отца. Тогда же ушла из жизни ее мать, Анна осталась одна.
В последних числах августа, когда стало ясно, что вот-вот подпишут мир, Анна поняла, что это ее шанс; но дальше Ростова, куда свозили неопознанные тела, не доехала: испугалась соваться туда, где еще недавно шли бои.
…Она просила меня найти отца, пока это еще возможно, и назвала сумму, которую может заплатить, – сущие крохи в сравнении с моим обычным гонораром, даже расходов не окупить.
Слушая ее, я думал о том, как повторяется история; мой прадед был «спецом», который понадобился победителям – красным, и отец Анны оказался «спецом», пригодившимся новой власти. Бабушка Таня сошлась с дедом Михаилом, втайне надеясь найти защиту для отца, и Анна встретилась со мной, чтобы отца спасти; как при гадании на суженого, зеркала составлены так, что одно отражается в другом.
Если я начну поиски, я смогу получить ее – как плату за труды; но откуда происходит догадка, что она нужна мне, как деду Михаилу обязательно нужна была бабушка Таня?
Я вспомнил бабушкин дневник в обложке от книги Константина Симонова и произнес вполголоса, сам того не ожидая, строки, выученные еще в школе к военному утреннику:
Не понять не ждавшим им,Как среди огняОжиданием своимТы спасла меня…
«Жди меня», знаменитое стихотворение Симонова, – я теперь понял, о чем оно. Симонов писал советские лирические стихи, будучи печально ограничен собственным опытом, но речь-то шла о Пенелопе, Деве Конца Пути, вечном маяке странников рока.
Для нее, для Девы, в ожидании нет времени, оно, ожидание, абсолютно и один день, и двадцать лет; без колебаний, приливов-отливов, смены настроений. И тогда герой на самом деле может вернуться в любой момент времени, ибо время для него лишено обыденной протяженности.
Необразованный, не знающий, кто такой Гомер, – вот что искал в женщине дед Михаил своим чутьем человека, ведающего науку выживать там, где одним солдатским умением спастись невозможно.
Но если Пенелопа не ждет, Итака исчезает, ее скрывают магические туманы, и герой обречен на бесконечные скитания. Так дед Михаил и пропал, когда Пенелопа отказалась ждать.
…Анна приняла мое молчание за отказ, приготовилась встать со скамьи, сказать положенные вежливостью слова; кажется, она решила, что я не стану работать за те деньги, что она предложила. Я удержал ее за руку, может быть, даже излишне фамильярно, сказал, что постараюсь найти ее отца; и отметил, что она не убирает руку, боится, что я передумаю.
В тот же день я позвонил Марсу спросить совета – как искать отца Анны. К моему удивлению, он попросил пересказать ее сюжет во всех подробностях.
– Адвокат? – сказал, выслушав, Марс. – А ты уверен? История мутная. Фактов никаких, только рассказ девчонки. Защищал будущих боевиков, а потом они его в зиндан посадили? Пропал? Да у него пол-Чечни в друзьях должно быть. Такие, как он, все и заварили. Национальная интеллигенция. Живет себе и в ус не дует, пять жен имеет, теперь там это можно. Деньгу заколачивает. Забыл про эту Аню, на хрен она ему сдалась?
Я не стал напоминать Марсу, что отец Анны не был чеченцем; Марс, бывший подполковник, мир в Хасавюрте считал предательством, и это прорывалось в каждом слове; казалось, в начале июня, накануне выборов, ему виделся совсем другой исход войны.
– Так где мне искать его, Марс? – мягко спросил я.
– Лети в Ханкалу, я предупрежу. Там у людей спросишь. Найди Мусу, он тебя посадит на борт и скажет, к кому обратиться, – недовольно ответил Марс и положил трубку.
Глава XIII
В Ханкалу я полетел через Моздок, через Осетию на военном транспортнике.
Город был переполнен военными, встречались выздоравливающие раненые; здесь была не война, а край войны, милицейские патрули уже смотрели цепко и настороженно. Пыльный, неуютный, весь во взгорочках-пригорочках, словно под домами пучилась земля (а земля и вправду могла «гулять» в долине Терека), Моздок стал пунктом армейского транзита; «вход» для тех, кто ехал на войну, и первый мирный город для тех, кто ее покидал.
Наутро, еще до рассвета, когда с Терека поднимался нежнейший палевый туман с бледно-голубыми прожилками и перламутровыми свечениями, длинный караван из КамАЗов, «Уралов», «уазиков» вышел на Ханкалу.
В нескольких километрах от Моздока встретилась табличка «Бойня», написанная черной краской на белом листе фанеры, прибитая к столбу. Казалось, это предупреждение, и лишь потом я понял, что это самодельный указатель, обозначающий поворот на бойню, туда, где забивают скот, – в поле за тополями виднелись угрюмые цеха.
На подъезде к Ханкале, уже в Чечне, мы прихватили проливной дождь, пришедший ночью с гор, с Кавказского хребта. Офицеры хмурились – небо закрыло низкими тучами, стремительно движущимися на юг; низкая облачность – ограничения для авиации, не каждый пилот имеет класс достаточный, чтобы летать в облаках.
