без удобств, без санитарных условий. Городские часто заболевали. Впрочем, что тут вспоминать — я сейчас в этом самом времени и хочу лишь одного: смотаться за рубеж.
Я оторвал лист календаря и заглянул на обратную сторону. Милые эти советские отрывные календари со всякими нравоучениями на обороте. Во это, знаменующий середину января, рассказал мне про секрет отечественных пододеяльников. Оказывается их однотипность и ромб посередине были предусмотрены ГОСТом[1].
Во-первых, такая конструкция облегчала процесс заправки одеяла в пододеяльник. С помощью отверстия посередине было проще равномерно распределить одеяло внутри, избежав смятия и скручивания. Это было особенно актуально для больших пододеяльников, где обычное отверстие сбоку или снизу могло быть неудобным.
Во-вторых, отверстие в виде ромба способствовало лучшей вентиляции. Одеяло внутри пододеяльника имело доступ к воздуху, снижало риск накопления влаги, особенно в условиях квартир с недостаточным отоплением или вентиляцией. Напомню, что синтепоновых еще не было, они были пуховыми или шерстяными.
Эта забавная деталь из далекого прошлого помогла мне смириться с настоящим. А тут еще в дверь постучала Старшая.
— Не спишь? Тут тебе телеграмму принесли. Молнию. Я расписалась за тебя. Только тут все непонятно, не по-нашенскому написано.
И вручила мне телеграмму на французском о том, что Жаклин приезжает вечерним поездом в 18–45.
И как-то окрылила меня эта весть. Окрылила всех троих — я это ощущал своим нутром, кожей, печенью… — окрылила и объединила.
Вот именно такой и бывает мгновенная любовь!
Вот ты засмеялась, и зубы твои — как белые двойни-ягнята, вышедшие из купальни, и ни на одном из них нет порока. Щеки твои — точно половинки граната под кудрями твоими. Губы твои алы — наслаждение смотреть на них. А волосы твои… Знаешь, на что похожи твои волосы? Видала ли ты, как с Галаада вечером спускается овечье стадо? Оно покрывает всю гору, с вершины до подножья, и от света зари и от пыли кажется таким же красным и таким же волнистым, как твои кудри. Глаза твои глубоки, как два озера Есевонских у ворот Батраббима. О, как ты красива! Шея твоя пряма и стройна, как башня Давидова!.. [1]
Удивительно согласие наступило в нас. Боксер сулил в костер любви крепкое тело, защиту и грубоватую нежность. Ветеринар обещал красоту и чувственную нежность. Ну а я обещал просто любовь. И стихи, конечно!
Люблю тебя безумно, страсть,
Тебя, свободу страшных оргий;
Как жрец пред идолом, в восторге
Перед тобой хочу упасть![2]
Пусть и Бодлера, пока не станет французский внутренним языком, чтоб писать на нем о Жаклин!
Но надо целый день промаяться… Уже маюсь!
«А вы, Боксер и Ветеринар, запомните: если кто-то будет шарить по чужим карманам, если кто-то напьется и затеет драку, если кто-то поведет себя вульгарно — никакой тебе и нам француженки, никакой любви и, возможно, секса. И не вздумайте самовольничать, я тут старший, как более опытный. Я юольше восьмидесяти прожил, всякого повидал и знаю, как правильно!»
Вот так, медитируя, пошел на кухню, механически вскипятил чайник, унес его к себе и, заварив в заварнике индийский «Два слона» (неплохой чай, кстати), выпил пару чашек с жадностью.
И вот, что интересно. Если раньше нечто в глубине кривило губы: слишком горячий, слишком крепкий, ну — совсем слабы… — то нынче все были довольны и температурой, и степенью заварки!
Мелькнула надежда, что любовь поможет слиянию. Хотя… я представил в постели с девушкой всю троицу и поморщился — как-то не привык я к груповухе.
[1] А. И. Куприн. Суламифь.
[2] Шарль Бодлер — Песнь после полудня
[1] ГОСТ — (Государственный стандарт) одна из основных категорий стандартов, действовавших в СССР. ГОСТ как основной вид нормативно-технической документации действует на всей территории страны, утверждается госорганами власти (Советом министров СССР, Госстандартом СССР, Госстроем СССР).
Глава 26
И вот, наконец, наступило время ехать на вокзал.
А на вокзале
а на вокзале…
Меня там ангелы ласкали.
Шутки шутками, но действительно встретили двое патрульных. И я очередной раз поругал себя за дубленку. Пояснил, что встречаю и показал телеграмму.
— Иностранку?
— Ну да, из Франции, корреспондент коммунистической газеты.
— Ну тогда ладно…
Но на обратном пути меня уже вместе с Жаклин встретил улыбчивый человек неопределенного возраста и неопределенной внешности, в такой же, как у меня, дубленке, спросивший:
— А не позволите ли посмотреть ваши документы?
Это было формально. И непонятно — то ли комитетчики подчеркивают свое внимание ко мне, то ли как бы предупреждают иностранку.
А мне попо непонятной ассоциации вспомнились посмертные Гумилева. Когда третьего августа 1921 года в своей квартире его вдруг арестовали, он находился в расцвете своего творчества — выпустил свою лучшую книгу «Огненный столп», начал писать грандиозную космогоническую поэму, которая так и называется — «Поэма Начала», занял пост председателя Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов (сместив Блока).
После ареста Гумилева больше никто никогда не видел. Кроме разве что чекистов, которые его допрашивали. И солдат, которые расстреливали.
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград…
И горит на рдяном диске
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.
Я не трушу, я спокоен,
Я — поэт, моряк и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным —
Знаю, сгустком крови черным
За свободу я плачу.
Но за стих и за отвагу,
За сонеты и за шпагу —
Знаю — город гордый мой
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.
В камере, где пребывал великий человек перед смертью на стене было нацарапано:
