— Нет, о Том, Кого возвещает пророк.
— Пророки пророчат, сороки стрекочат, а нам от того ни тепло, ни холодно, — проворчал болезненного вида человек с желчной усмешкой на тонких губах, Мермоз, соловар с Миуэрских Озер.
— Истинно так! Бедным людям от пророков пользы мало, — подтвердил поселянин Анупу, старый, шершавый, корявый, как из земли выкорчеванный и землею обсыпанный пень. Молча ел он хлебную тюрю, жуя беззубыми деснами, и кутался в овечий мех от озноба. Вдруг оживился и начал говорить с таким видом, как будто вспомнил что-то веселое.
— Сорок лет я на себе пахал, волов купить не на что, а земли у нас сколько, сами знаете, — с плат головной. А позапрошлым летом берег в половодье подмыло, сделался оползень, четверть поля в реку ухнуло, едва и домишка не сполз. Понаехали сборщики. «Недоимка, — говорят, — за тобой, Анупу, большая: десять четвертей пшеницы, десять — полбы, да ячменя — тридцать». — «Ничего у меня нет, — говорю, — потерпите, отцы!» — «Нет, — говорят, — казна не терпит, ложись!» А один из-за другого знак подает: «смажь!» А мне и смазать нечем. Разложили, отодрали. Да кстати, и женку, — очень за меня ругалась. И сослали чистить каналы, в самый лютый зной, на солончаки Сэтовы. По колено в воде, мошкара заела, трясовица трясет. Вот и сейчас, к ночи, зуб на зуб не попадает. А земляк намедни сказывал, женка померла, домишка развалился, двух сынов в ополченье забрали, а дочку сманили в блуд купцы мадиамские. И возвращаться не на что… Так вот, говорю, на что мне и пророки?
Мерик подбросил соломы в костер. Пламя вспыхнуло ярче, озаряя в черно-звездном небе лицо Сфинкса. Между львиными лапами его спала Тавифа с грудным младенцем на руках.
Тавифа значит «серна». У нее были глаза, как у дикой серны, детские, длинные, до полщеки, ресницы, и такая улыбка, что Узеру, сыну Мерика, юноше с девически нежным и грустным лицом, глядя на нее, хотелось плакать от счастья. Он смотрел на нее, точно молился: ему казалось, что это мать Изида с младенцем Гором и что Сверкающий-Ужас только для того уставил каменные очи в звездно-черную тьму, чтобы стеречь Младенца с Матерью.
— Горько пахарю, да не слаще и воину, — заговорил старичок, худенький, сухенький, похожий на полевого кузнечика, отставной сотник, Азири. — Лезет воин на гору, кладь несет на плечах, как осел, воду лакает из лужи, как пес; увидит врага — дрожит, как птица в сетях; а вернется домой, весь изранен, источен болезнями, как червями старое дерево, — работать мочи нет, а просить стыдно, — ложись да помирай!
Не сказал, но все поняли: «ни на что-де пророки и воину».
— Полно-ка, братцы, каркать, — заговорил Мерик, оглядывая всех с ясной улыбкой. — Сорок лет я на свете живу, много видел дурного, да много и хорошего. Жизнь человечья такая, что не скажешь «совсем хороша», да и «совсем дурна» не скажешь, а так, вперемешку: плохо сегодня — завтра получше.
— Нет, лучше не будет, — возразил Мермоз. — Плохо сейчас, а будет хуже. И в древних свитках писано: даст людям Господь трепещущее сердце, истаеванье очей, изныванье души, и будут трепетать ночью и днем; днем скажут: «О, если бы ночь!», а ночью: «О, если бы день!» И небо над головами их сделается медью, а земля под ногами — железом, и прах будет падать на них, пока все не погибнут…
— Нет, не погибнут: придет Избавитель и спасет погибающих, — сказал Юбра тихо и просто.
— Чем спасет, мечом или словом? — спросил человечек плюгавенький, с угреватым лицом, с востреньким, красным носиком, с косыми, шмыгающими глазками, выгнанный со службы судейский писец, Херихор — Херя, по лицу видно, сутяга, ерник и ябедник.
— А по-твоему, чем? — ответил Юбра уклончиво: побаивался Хери; говорили, будто он сыщик.
Тот помолчал, приложился к походной сулейке, подмигнул и сказал:
— Мечом. А нет меча, топором, дубиной. Пока богачей за горло не взять да толстых пуз не повытрясти, не отдадут, что награбили… Ну, да полно болтать, — делать надо!
— Что делать?
— Кликнуть клич по земле: «Вставай, голытьба, подымайся, грабь, бей, жги!» Загорится великий пожар, и будет небывалое: новыми богами сделаются нищие, и перевернется земля вверх дном, как вертится гончарный круг горшечника!
— Этого говорить не надо, сын мой! — остановил его Ахирам. — Даже в мыслях твоих не злословь начальника и в клети твоей не брани богатого, потому что птица небесная может перенести слово твое.
— А-а, струсили? Ну, так и чесать языков нечего! — засмеялся Херя, закинув голову, поднял сулейку и вылил в рот последние капли.
— Да кто ты, кто ты такой, откуда взялся? — вдруг всполошился Юбра.
— А сам ты кто и с пророком твоим? Побродяги, чай, беглые рабы, мошенники, висельная дичь, — много мы таких видали, тьфу!
Замолчал, оглянул всех осовелыми, но все еще хитрыми глазками и начал опять ласково:
— Полно, старичок миленький, не сердись, хочешь, поцелуемся?.. Эх, братцы, жалко мне вас! Темные вы люди, бедные, всякий вас обидеть может, и заступиться некому. А я бедных людей вот как люблю, — душу за них положить готов!
И вдруг, нагнувшись к Юбре, шепнул ему на ухо:
— Кики Безносого знаешь? Умная голова, умнее всех пророков. На Верху, говорят, опять зашевелился! Вот бы к кому пристать. Хочешь, сведу?
Юбра молча отшатнулся от него. И все молчали, как будто и вправду струсили.
Вдруг далеко в пустыне послышалось голодное рыканье льва, и псы у овчарен залились неистовым, воющим лаем.
Мерик встал, с величавой любезностью, свойственной людям пустыни, поблагодарил гостей за беседу и пошел с двумя пастухами в сторожевой обход. А остальные начали укладываться на ночь, тут же, у костра, на теплом песке, кутаясь в меха и плащи.
Иссахар подошел к Юбре, отвел его в сторону и сказал:
— Можно видеть пророка?
— Отчего нельзя? Завтра все увидят.
Иссахар помолчал, оглянулся, не подслушал бы Херя, и спросил шепотом:
— Кто он, откуда?
— Жрец-уаб, а откуда, не знаю.
— Правда, не знаешь или не хочешь сказать?
— Нет, правда.
— А имя как?
— Незер-Бата.
Иссахар знал, что Бата — одно из имен Озириса: Душа Хлеба, Плоти Божьей, дробимой людьми и вкушаемой; а Незер — Отпрыск, Сын. Незер-Бата — Сын Озириса, Второй Озирис.
— Ты израильтянин? — спросил Юбра.
— Израильтянин.
— Ваш Моисей — великий пророк, а этот — больше…
— Больше Моисея будет только один Человек на земле, — знаешь, Кто?
— Знаю.
Иссахар смотрел на Юбру так, как будто хотел еще о чем-то спросить.
— Сам увидишь, — узнаешь, — ответил Юбра на этот безмолвный вопрос и отошел.
Иссахар лег у костра, закутался в плащ, но долго не мог уснуть, все думал о пророке. Что-то было в словах и умолчаньях Юбры о нем подобное таинственной улыбке Ху-Зешепа, Сверкающего-Ужаса. Только перед самым рассветом начал засыпать, услышал сквозь сон далекое рыканье льва и вспомнил: «Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Его!»
Не спал в ту ночь и сын Мерика: все смотрел, как будто молился, на мать с младенцем между львиными лапами Сфинкса.
Ослик Тавифы дремал, низко опустив голову. Пламя потухавшего костра замерло недвижно в бездыханном воздухе, длинное, тонкое, острое, как меч. Внизу, на поемных лугах, уныло дудила дуда удода. Звезды тускнели, дрожали, как задуваемые ветром огни. Небо побелело, порозовело, и затеплилась в нем чистая, белая, как солнце, звезда. В мглистом ущельи Аравийских гор вспыхнул рдяный уголь, и первый луч солнца озарил лицо Сфинкса.
Младенец проснулся, заплакал. Мать начала его кормить грудью. Потом подняла высоко, показывая солнце. Мальчик смеялся и протягивал ручки, как будто хотел схватить солнце.
Тайна одна была в обеих улыбках — младенца и Сфинкса. Узер пал на лицо свое, поклоняясь Младенцу Гору — Сверкающему-Ужасу.
Иссахар проснулся поздно, когда уже солнце взошло на высоту пальмы. Вскочил, испугался, что проспал, не увидит пророка.
Мимо него шли куда-то спешившие люди.
— Куда вы? — спросил он.
— На Иекет-Хуфу, к пророку, — ответили ему.
Он пошел за ними. По тропинке, между торчащими острыми скалами, засыпанной песками так, что нога угрузала в них по щиколку, взобрались на плоское темя холма Иекет-Хуфу — Лучезарность Хуфу, против великой пирамиды того же имени. Стебли трав еще белели инеем в тени, а на солнце он уже таял и капал светлою, как слезы, капелью.
С высоты холма открывалась необозримая даль; уходящие до края неба, желтые, как львиная шерсть, пески; темная, до синевы, зелень поемных лугов и пальмовых рощ по реке; золотые острия обелисков Гелиопольских, сверкающие искрами на выжженных, с голыми ребрами, аметистово-лиловых и топазово-желтых взлобьях Аравийских гор; а вблизи, прямо против холма, в солнечно-розовой мгле млеющая бледность исполинского призрака — Лучезарность Хуфу — пирамида Хеопса. Совершенные треугольники, возносясь от земли к одной точке неба, возвещали людям тайну Трех: «Я начал быть как Бог единый, но три Бога были во Мне».
