что именно в одном из них хеер Марэ увез от меня свою дочь. К этому фургону, любимой повозке Марэ, я когда-то помогал приделывать новое дышло…
Передо мной появились грубые постройки из веток, обмазанных глиной. Я подходил с востока, а дома смотрели на запад. Я постоял, набираясь мужества, и тут мне послышался слабый звук, как будто кто-то негромко молился или произносил что-то нараспев. Я осторожно обошел первый дом, отер холодный пот со лба и с опаской выглянул из-за угла — мне вдруг при шло в голову, что в лагере могут хозяйничать дикари. И обнаружил источник звука. Оборванный, дочерна загорелый, бородатый человек стоял у длинной неглубокой ямы и читал молитву.
Это был Анри Марэ, хотя тогда я его не узнал — настолько он изменился. Вереница холмиков справа и слева от него подсказала мне, что яма — это могила. К ней приближались двое мужчин; они волокли тело женщины, очевидно слишком ослабевшие, чтобы нести усопшую как полагается. Судя по очертаниям тела, это была высокая молодая женщина; черт я не разглядел, поскольку покойницу тащили лицом вниз. Ее длинные волосы были темными, как у Мари. Мужчины подбрели к яме и уронили туда свою ношу, а я — я не мог даже пошевелиться!
Наконец я овладел собой, на негнущихся ногах шагнул вперед и тихо спросил по-голландски:
— Кого вы хороните?
— Йоханну Мейер, — ответил один из мужчин, даже не потрудившись оглянуться.
Едва отзвучали эти слова, как мое сердце, замершее в груди в ожидании ответа, забилось снова, да так громко, что я отчетливо расслышал его стук.
Я вскинул голову. От порога дома ко мне очень медленно шла Мари, Мари Марэ! Она, должно быть, обессилела от голода, и ее держал за руку тощий, как скелет, ребенок, который на ходу жевал какие-то листья. Она исхудала до полупрозрачности, но я безошибочно узнал ее глаза, эти черные глаза, столь неестественно большие и яркие на ее бледном, осунувшемся личике!
Она тоже увидела меня и на мгновение застыла. Потом отпустила ребенка, раскинула руки, сквозь кожу которых солнце просвечивало, как сквозь пергамент, и опустилась на землю.
— И она ушла, — безразлично произнес кто-то из мужчин. — Так и думал, что она долго не протянет.
Только теперь бородатый человек, стоявший у могилы, обернулся. Он вскинул руку и указал на меня, что заставило повернуться и двух других.
— Боже всемогущий! — проговорил он сдавленным голосом. — Наконец-то я сошел с ума. Глядите! Вот призрак юного Аллана, сына английского проповедника, что живет возле Крэдока.
Услышав этот голос, я узнал бородача.
— Минхеер Марэ! — воскликнул я. — Я не призрак! Я настоящий Аллан и приехал вас спасти!
Марэ промолчал, явно пребывая в растерянности. Зато один из его товарищей прохрипел с безумным смешком:
— И как ты намерен нас спасти, юнец? Хочешь, чтобы мы тебя съели? Разве не видишь, что мы умираем от голода?!
— Я привел фургоны с едой, — ответил я.
— Allemachte! Анри! — позвал бур, продолжая посмеиваться. — Слыхал, что болтает твой английский призрак? Он привел фургоны с едой! С едой!
Тут Марэ залился слезами и бросился мне на грудь, едва не опрокинув меня наземь. Я высвободился и подбежал к Мари, которая лежала на траве с закрытыми глазами. Она услышала мои шаги, открыла глаза и попыталась сесть.
— Это правда ты, Аллан, или я вижу сон? — прошептала она.
— Это я, я! — вскричал я, помогая ей подняться.
По ощущениям, она весила не больше малого ребенка. Ее головка легла мне на плечо, и Мари тоже расплакалась.
Продолжая ее обнимать, я обернулся к мужчинам и спросил:
— Почему вы голодаете, когда кругом полно дичи?
В этот миг среди деревьев, не далее ста пятидесяти ярдов от нас, мелькнули две антилопы.
— Сам попробуй забить дичь камнем, — проворчал один из буров. — Порох мы извели месяц назад. Эти твари, — он опять захихикал, — приходят потешаться над нами каждое утро. К ловушкам они не приближаются, отлично зная, где те расположены, а копать новые у нас нет сил.
Отправляясь сюда, я прихватил с собою то самое ружье, с которым одержал победу над Перейрой в поединке; я выбрал именно его, потому что оно было легче прочих. Я поднял руку, призывая к тишине, осторожно усадил Мари на землю и двинулся в сторону антилоп. Укрываясь за кустарником, я подобрался почти на сотню ярдов, и вдруг животные встрепенулись, напуганные появлением моих зулусов, которые только-только добрались до лагеря.
Антилопы метнулись прочь и исчезли за деревьями. Я прикинул направление их движения и сообразил, что они должны появиться между зарослями кустарника, приблизительно в двухстах пятидесяти ярдах от меня. Я поспешно установил целик на дуле на двести ярдов, поднял ружье и приготовился стрелять, мысленно моля Господа не лишать меня привычной меткости.
Первым из-за кустов выскочил большой самец — шея вытянута, длинные рога закинуты на спину. Расстояние было слишком большим, а животное — слишком крупным, чтобы сразить его наповал одной маленькой пулей. Я прицелился правее и выше, как говорят, с упреждением, на уровне хребта антилопы, и надавил на спусковой крючок.
Ружье выстрелило, пуля вылетела из ствола, а антилопа опрометью понеслась дальше. Я промахнулся! Но что это? Внезапно самец развернулся и устремился к нам. Когда нас разделяло не более пятидесяти ярдов, его ноги вдруг подкосились, он дважды перекатился с боку на бок, точно подстреленный кролик, и замер. Пуля угодила ему прямо в сердце.
Подбежали зулусы, все в поту, едва дыша от усталости.
— Отрежьте мясо с бока. Свежевать не
