повторила свои слова — мол, Эрнан Перейра проныра и трус, он бросил их в минуту опасности, и лично она считает, что всеведущий Господь воздал ему по заслугам. Жаль, что лев задрал не этого непутевого юнца, а достойного готтентота; впрочем, случившееся заставляет ее думать, что львы разумнее, чем принято считать, потому что иначе зверь мог бы отравиться. В общем, она за то, чтобы предоставить предателя его собственной судьбе, все равно он наверняка умер, так что ни к чему поднимать переполох и кого-то куда-то посылать.
Похоже, ее доводы подействовали на буров. Я слышал с разных сторон:
— Ja, правильно, правильно.
— Неужели мы бросим в беде товарища? — воскликнул Марэ. — Человека нашей крови?
— Mein Gott! — фыркнула фру Принслоо. — Этот дурно пахнущий португалец уж точно не моей крови! Это вы с ним родня, хеер Марэ, раз он сын вашей сестры. Сами за ним, значит, и отправляйтесь.
— Я бы так и поступил, фру Принслоо, — ответил Марэ спокойным тоном, что было обычно для него, когда он не волновался и не раздражался. — Но у меня дочь, о которой я должен позаботиться.
— Ага, он тоже заботился, покуда не сообразил, что его драгоценная шкура может пострадать, и сбежал на нашей единственной лошади, прихватив с собою весь порох! А Мари и всех остальных оставил умирать с голоду! Что ж, вы не поедете, Принслоо тоже не поедет, я его никуда не отпущу; выходит, ехать кому-то из Мейеров.
— Нет-нет, добрая фру, — возразил старший Мейер. — У меня дети, за которыми некому присмотреть.
— Вот и все! — торжествующе проговорила фру Принслоо. — Никто не поедет, и забудем об этом трусе, как он забыл о нас.
— Скажите, хеер Марэ, — вмешался я, перехватив умоляющий взгляд фермера, — с какой стати мне — да, мне! — искать хеера Перейру? Ведь он, помните, обошелся со мной не слишком хорошо.
— У меня нет ответа, Аллан. Но Библия учит нас подставлять другую щеку и прощать обиды. Разумеется, решать вам, не мне, но помните, что всех нас ждет последний суд, на котором Всевышний будет взвешивать дурные и благие дела. Будь я в вашем возрасте и не имей на руках дочери, за которую несу ответственность, я бы поехал.
— Зачем вы меня уговариваете? — продолжал упорствовать я. — Езжайте сами, вы же знаете, что я в состоянии приглядеть за Мари. — (Тут фру Принслоо и прочие буры захихикали.) — И почему не пытаетесь уговорить своих товарищей, они ведь дружили с вашим племянником и делили с ним тяготы пути?
Старшие Мейер и Принслоо вдруг вспомнили, что у них важные дела, и поспешно удалились.
— Как я уже сказал, Аллан, решать вам, но спросите себя, готовы ли вы предстать перед Творцом с кровью товарища на руках? Если вы, подобно другим жестокосердным мужчинам из нашего лагеря, откажетесь, я поеду сам, пусть я немолод и слаб от перенесенных испытаний.
— Вот и славно, — вмешалась фру Принслоо, — сразу бы и вызывались. Вам быстро надоест его искать, хеер Марэ, и мы окончательно избавимся от этого подлеца.
Марэ высокомерно вскинул голову, но отвечать не стал, понимая, что с фру Принслоо ему не тягаться. Вместо этого он обратился к дочери:
— Прощай, Мари. Если я не вернусь, помни о моих пожеланиях, а мое завещание ты найдешь между первыми страницами Священного Писания. Пошли, Клаус, веди меня к своему хозяину.
Бедняге-готтентоту, по-прежнему лежавшему на земле, достался увесистый пинок.
Мари, которая молча слушала все эти пререкания, тронула меня за плечо:
— Аллан, разве можно отпускать отца одного? Поезжай с ним, пожалуйста.
— Конечно, — весело ответил я. — Но двух человек будет мало, надо взять кафров, чтобы помогали нести Перейру, если он еще жив.
Закончилась эта история следующим образом. Поскольку готтентот Клаус был слишком истощен, чтобы выдвигаться в ночь, выступить решили с восходом солнца. Я встал еще до рассвета и доедал свой завтрак, когда к моему фургону подошла Мари. Я поднялся, приветствуя ее, и, поскольку рядом никого не было, мы обменялись несколькими поцелуями.
— Хватит, любовь моя, — выдохнула она наконец, отталкивая мои руки. — Меня прислал отец. Он страдает животом, но хочет тебя видеть.
— Сдается мне, я поеду за твоим кузеном в одиночку, — проворчал я раздраженно.
Мари покачала головой и повела меня к крохотному домику, в котором ночевала вместе с отцом. В тусклом утреннем свете я сквозь дверной проем (окон в домике не было) разглядел Марэ, который сидел на деревянном табурете, прижимая руки к животу.
— Доброе утро, Аллан, — проговорил он со стоном. — Я заболел, серьезно заболел. Наверное, что-то съел — или застудил живот. Так часто бывает перед лихорадкой и дизентерией.
— Возможно, вам станет лучше по пути, минхеер, — сказал я.
Признаться, эта внезапная хворь вызывала у меня сильные подозрения: ел он ровно то же самое, что все остальные, то есть полезную и вкусную еду.
— По пути?! Один Господь ведает, как я поеду, когда мои внутренности словно зажаты в тиски фургонщика! Но я не отступлюсь, ведь нельзя допустить, чтобы бедняга Эрнан умер в одиночестве. А если я не поеду за ним, никто другой, похоже, не соберется.
— Почему бы не послать кафров вместе с Клаусом? — спросил я.
— О Аллан! — отозвался Марэ таким тоном, будто говорил с несмышленышем. — Если бы вам выпала участь погибать, лежа в пещере без всякой помощи, что бы вы подумали о тех, кто прислал вместо себя неверных кафров? Неужто вы не решили бы, что туземцы позволят вам умереть, а сами возвратятся и что-нибудь этакое наплетут?
— Не знаю, о
