— Вы, видно, и впрямь думаете, что я непроходимый олух? — рассердился Полициано.
Ракоци так и думал, но вслух сказал:
— Нет, просто вы не видели Лоренцо несколько дней. Он сильно сдал и огорчится, если узнает насколько.
Они уже подходили к спальне. Дверь ее отворилась, маленький человек в белой сутане обернулся и прокричал:
— Вы на пороге смерти, Медичи! Будь моя воля, я бы к последнему причастию вас просто не допустил. Но сделанного не воротишь. Гнева Господнего вам все равно не избегнуть. Я нахожу огромное утешение в мыслях об адском пламени, ожидающем вас.
Полициано сжал кулаки и рванулся к доминиканцу, но Ракоци заступил ему путь.
— Я разделяю ваши чувства, Полициано, но вряд ли Лоренцо понравится, если мы затеем скандал.
— Вы правы. — Полициано остановился. — И все же подобное жестокосердие выводит меня из себя! Если Господь воистину беспристрастен, я еще увижу, как этого праведника потянут на живодерню!
Савонарола, должно быть, услышал последнюю фразу. Ярко-зеленые глаза его злобно блеснули.
— Еще один слуга антихриста, — заявил он заносчиво. — Помни о гневе Господнем, грешник, и трепещи! — Он громко хлопнул дверью спальни и пошел прочь — худой, маленький, одно плечо его было выше другого.
Ракоци выждал немного, затем вновь распахнул дверь и посторонился, пропуская Полициано вперед.
Портьеры вокруг кровати были раздвинуты, Лоренцо лежал на высоких подушках, и даже царивший в комнате полумрак не мог скрыть, как страшно он исхудал. Кожа на скулах его натянулась, щеки, покрытые двухдневной щетиной, ввалились; он улыбнулся вошедшим, но руку поднять не сумел.
Из груди Полициано вырвалось сдавленное рыдание. Шатаясь, он подошел к кровати и упал на колени, закрыв руками лицо.
— Нет-нет, Аньоло, не плачь, — сказал слабым голосом умирающий. С видимым усилием он положил руки на плечи друга, тщетно пытаясь его приподнять. — Не терзай мое сердце, Аньоло. Мне и без того сейчас тяжело.
Ракоци в отчаянии взглянул на Фичино. Тот неловко пожал плечами и отошел от кровати. Подойдя к двери, он прошептал:
— Я должен ехать. Лоренцо велел мне сопроводить Савонаролу до города. Я постараюсь вернуться как можно скорей.
Августинец, монотонно бубнивший молитву, на мгновение смолк и выразительно посмотрел на философа.
— Да-да, фра Мариано, я уже ухожу, — кивнул Фичино и вышел. Дверь беззвучно закрылась за ним.
Полициано поднял к Лоренцо красные, заплаканные глаза.
— Он вел себя оскорбительно. Будь уверен, я этого так не оставлю!
Лоренцо хорошо знал Аньоло. Он понял, о чем идет речь. И ответил на удивление здраво:
— Что мне сейчас оскорбления и угрозы? Главное, уберечь Флоренцию от раздора и смут. В Савонароле кипит злоба, Аньоло. И я вовсе не против, если он изольет ее на меня. Прошу тебя, не мешай ему в этом.
Обессиленно откинувшись на подушки, Медичи умолк.
— Пусть изливает, но тихо, в своей конурке! — Глаза Полициано воинственно заблестели. — Если он с этим выйдет на улицы, я его придушу! Место церковников — в церкви, пора указать им на это!
Фра Мариано нахмурился и, оторвавшись от книги, лежавшей у него на коленях, сказал:
— Полициано, потрудитесь вести себя сдержанно. Или я буду вынужден просить вас уйти.
Строгость подействовала. Полициано потупился; впрочем, его смущение длилось недолго. Когда священник вернулся к чтению, он придвинулся к уху Лоренцо и зашептал:
— Я знаю, кому шепнуть пару слов, что Савонарола отказал умирающему в причастии. Узнав о том, Флоренция содрогнется и отвернется от негодяя.
Лоренцо ничем не выказал, что слышит приятеля, однако через какое-то время он шевельнулся и глубоко вздохнул.
— Все пустяки, Аньоло. Сейчас я думаю о другом. Если Савонарола прав, уже сегодня меня начнут кормить адской серой. Как думаешь, человеку без обоняния это ведь не должно причинить большие неудобства?
Он издал резкий, надрывный смешок и тут же смолк, задыхаясь от боли.
В дальнем углу комнаты двое местных лекарей обменялись тревожными взглядами. Они приготовили для больного измельченные в порошок самоцветы и все ждали случая это снадобье применить. Личный врач Лоренцо Пьеро Леони жестом остановил их и отвернулся с выражением полного отчаяния на лице. Перекрестившись, он начал творить молитву.
Однако Лоренцо снова заговорил, хотя губы слушались его плохо:
— А с другой стороны, если Господь… читает в моем сердце, он, может быть, и не пошлет меня в ад. Есть ведь чистилище… там сгорают все наши грехи и дурные поступки. Кто более грешен? Лоренцо-банкир или Лоренцо-поэт? Кто из них лучше? И в чем? — Он поймал взгляд Ракоци. — Мой чужеземец!
— Да, Великолепный!
— Подойди ближе. Здесь слишком темно. — Ракоци послушно приблизился. — Если бы ты на секунду стал Господом, Франческо да Сан-Джермано, что бы ты сделал со мной? — Слабой рукой он пытался нашарить у себя на груди серебряный крест.
— Я возлюбил бы тебя!
Полициано внезапно вскочил и бросился к выходу. Хлопнула дверь, в комнате воцарилась мертвая тишина.
Лоренцо прижал крест к губам. Когда фра Мариано вновь обратился к текстам Евангелия, умирающий стал повторять строки Писания следом за ним, однако силы его иссякали. Крест вновь упал, и Ракоци, встав на колени, вложил распятие в руку Медичи.
— Благодарю, Франческо, — выдохнул умирающий. — Помоги мне его удержать.
Через какое-то время лишь слабое колыхание пушинки, приставшей к верхней губе Лоренцо, указывало, что он еще жив.
Звук монастырского колокола, зовущий к вечерней воскресной службе, совпал с последними биениями сердца Медичи.
Ракоци вынул крест из обмякшей руки, поцеловал его и поднялся на ноги. Фра Мариано умолк.
— Нужно ли приложить зеркало? — испуганно спросил кто-то из лекарей.
— Нет.
Ракоци сложил руки Лоренцо на груди и вновь вложил в них распятие. К его облегчению, глаза усопшего были закрыты. Присутствующие в комнате стали креститься, он машинально проделал то же. Когда зазвучали первые слова заупокойной молитвы, Ракоци наклонился, быстро поцеловал холодные губы и вышел из комнаты. Он знал, что никогда больше не вернется сюда.
В небе загорались первые звезды, сумерки благоухали, напоенные вешними ароматами, но радости одиноко стоящему человеку они не несли. В буйном цветении сада ему чудилось нечто кощунственное, плеск фонтанных струй оглушал.
Грум подвел серого жеребца, Ракоци молча вскочил в седло и понесся галопом к белеющей во мраке дороге.
Он успел проскакать добрую половину пути до Флоренции, прежде чем его нагнали печальные звоны колоколов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
