Инженеров этой дороги то и дело видишь на всех курортах, то кого-нибудь сопровождающих в курзалах «по делам службы». А то с кем-нибудь пирующих, когда на огромной линии идет перемена шпал — самые горячие летние работы. Не разорваться же этим поистине труженикам, мечущимся на виду у того или другого начальства в суете курортной жизни! Не могут же они одновременно быть и на курортах, и наблюдать за кладкой шпал, и уследить, чтобы шпалы все подряд, где нужно, клались новые, а не одна новая на десяток старых.
Именно это указание приходится делать потому, что пассажиры, привезшие с прошлого крушения гнилые шпалы, рядом с ними находили и новые.
Когда встречаешь на курортах инженеров блестящих и расфранченных, сразу видишь:
— Им не до шпал!
Вот злоумышленников разыскивать они еще могут, потому что это дело, не требующее постоянного и упорного труда.
Чуть крушение — заявляй: — Злоумышленники!
Как же не поддерживать того инженера, который сумел доказать, что не гнилые шпалы, а злоумышленники причина крушения!
И встреча такого инженера с сиятельным акционером на курортах будет самой взаимно-приятной встречей. Одновременно и служба, и удовольствие.
И эти труженики в глазах начальства, конечно, являются заметными и получают высшие назначения, как лично известные, умеющие служить и… услужить.
Услужить его превосходительству, лечащему печенку, услужить ее превосходительству — спускающей или нагуливающей жир.
А там, где-нибудь, в глухой степи следить за тем, как кладут шпалы, дело хоть, может быть, и почтенное, но не выгодное: никто не заметит, не обратит внимания, никто и знать не будет имени безвестного труженика…
И не в одном министерстве путей сообщения существуют курортные труженики, которые делаются известными и возвышаются потому, что умеют показаться кому следует и любезно услужить кому следует.
Передо мной повесть из курортной жизни, написанная несколько лет тому назад и не попавшая в печать «по независящим обстоятельствам». Название повести «Труженики». Одну из глав этой повести позволю себе привести.
На огромной, крытой террасе санатория-гостиницы в Ессентуках, содержателями которого являются чиновная особа и молодой доктор, должно быть, по случаю сильного ливня или, может, потому, что еще рано, столы были заняты не все.
Катя и Шиллер поместились невдалеке от длинного стола, сервированного необычно роскошно: серебряные вазы с огромными, свежими розами, розы у приборов, дорогой хрусталь.
— Ахмет, это для кого? — спросил Шиллер старого слугу-татарина.
— Какие-то особы из Петербурга. Сами их превосходительство рано утром приходили и обед заказывали для них…
— Министра ждут?
— Не могу знать… Да разве одних министров наш-то ублажает… Ему все там, которые важнее, нужны. Сами изволите знать… Уж и хлопот у нашего-то: того встреть, другого угости… Всем угодить надо… Труженик-с!
Ахмет подал шашлык и шепнул:
— Идуть-с!
Из двери, сгибаясь в полтуловища и извиваясь задом, пятилась длинная, тонкая фигура. Катя взглянула на его желтое, длинное лицо, оживленное пронизывающими глазами и разрезанным пополам улыбавшимся ртом с тонкими губами.
— Змий! — шепнула Катя Шиллеру.
Вошла полная, красивая дама под руку с важным толстяком в чесунчевой паре. Сзади шли блестящие кителя гражданских ведомств. Все это уместилось вокруг стола с цветами. Метрдотель и лакеи засуетились.
— Катя! Мы в раю, не правда ли? — улыбнулся Шиллер.
— Еще бы: цветы, благоуханье…
— Нет, ты уж очень хорошо его змием назвала… Какой-то гибкий, лезучий… Положительно рай… Помнишь, в священном писании ты учила грехопадение? Все налицо: и змий, и Адам, и Ева… Видишь, как змий то к Еве, то к Адаму… Больше, однако, к Еве…
— Только змий в очках…
— Ну, что же! Очковый… Помнишь, в священной истории люди змию, властителю до них рая, мешали? Он знал, что придет время, когда человек наступит пятой на голову змия, и, желая от этого избавиться, решил задобрить Еву: дал ей яблоко…
— С запретного дерева?
— Да, а она половину яблока сама скушала, а другую Адаму отдала, да еще и змия представила как весьма любезного и почтенного господина… И пришлось с той поры Адаму потерять надежду наступить пятой на главу змия… Может быть, Адам и хотел бы пятой наступить на главу змия, зная весь его вред, но яблоком попользовавшись, стало быть, нельзя! А там из рая попросили, и остался змий один властителем… Каялся, должно быть, Адам:
— Через супругу согрешил! Ее змий уговорил, а меня она…
Катя смеялась.
За соседним столом пили шампанское пополам с нарзаном.
Змий успевал всех разговором занимать, всем стаканы наливал и улыбался широким ртом на все четыре стороны.
— Вот, Федя, насчет змия-то правильно, а насчет Евы и Адама не совсем: всех одинаково угощает и никакого яблока Еве не подносит…
До них долетали отдельные фразы:
— Четвертого номера стакана не достанешь!
— Вереницами больные стоят… Часами дожидаются…
— Неужели? — сложив губки бантиком, удивленно и недовольно прошептала дама в белом.
— А ведь ей именно четвертый номер нужен, — прибавил сановник.
Змий как-то изогнулся и исчез, бросив на ходу с той же улыбкой:
— Не извольте беспокоиться…
Исчез в коридоре на одну минуту и опять очутился рядом с дамой.
— Правда, что в эти часы четвертый номер на замке?
— Заперт-с… — улыбался змий. — В четыре отопрут…
И снова наливал нарзан в шампанское и шампанское в нарзан.
Вошел человек с огромным графином и передал его змию. Тот поставил графин перед дамой и что-то сказал. Что сказал — ни Шиллер, ни Катя не слыхали, но дама опять сделала удивленное лицо, губки бантиком и протянула жалостно:
— Неужели?!
— Так точно-с…
— Да ведь теперь заперто…
— Только не для вас… Для вас нет ничего запретного…
Шиллер позвал Ахмета и, платя по счету, спросил:
— Что это за графин принесли?
— Ее превосходительству номер четвертый воды-с…
— Ну вот, Катя, теперь можешь наблюдать и полную картину грехопадения! Только, конечно, Адам и Ева не пострадают, а змий себя сохранит! Разбираясь же юридически, змий совершил преступление по службе: растратив из личных выгод доверенный ему материал, добыв его через соучастников из-под замка, и 2-е — вовлек особу в невыгодную сделку, пользуясь слабостью женщины.
— При чем здесь слабость женщины! Я бы так же поступила. Я ей завидую! Если бы я была жена этого сановника, а не бедного адвоката, так пила бы четвертый номер у себя дома, а не жарилась бы по четыре часа на солнце!..
— А я что бы делал тогда? Мирволил змию!.. Эх ты… Ева!
ИЗ РЕПОРТЕРСТВА
Были в те времена в Москве беспризорные и безнадзорные ребята, которые ночевали на чердаках, в помойках, в водосточных трубах, воровали с лотков и поездушничали, то есть по вечерам выхватывали с экипажей у едущих на вокзал пассажиров вещи или вырывали сумочки у дам и бесследно исчезали в столичной темноте.
Была и совсем мелкота, которая являлась по ночам в полицейские участки, и их оставлял дежурный переночевать, а какой-нибудь сторож и кусок хлеба сунет.
Были тогда богачи. Укажу на одного, о котором придется говорить в этом рассказе, — это бакинский нефтепромышленник Шамси-Асадулаев, который владел роскошно отделанным домом на Воздвиженке, где теперь помещается «Крестьянская газета».
Шамси — бывший простой носильщик в Бакинском порту — оказался владельцем участка, в котором забили нефтяные фонтаны, и в один год сделался миллионером. Потом переселился в Москву, женился на русской, некоей Марье Петровне, особе еще молодой, высокого роста, весьма дородной и знавшей, как пожить. Она одевала своего старого азиата в черный сюртук, в котором он молча и встречал гостей на беспрерывных пирах в своем новом дворце.
А в Баку у него осталась семья, взрослые красавцы сыновья и жена.
Конечно, семья была против этой женитьбы и жаждала мщения. Постановили убить и жену и самого Шамси.
Вот тут-то мне и пришлось совершенно случайно вмешаться в это дело.
Началось с того, что, присутствуя по какому-то крупному делу в окружном суде для газетного отчета, я попал «под суд».
Попасть «под суд» — тогда обозначало спуститься в нижний этаж здания суда, где был буфет.
Во время перерыва заседания я вхожу в буфет и вижу: за угловым столиком одиноко сидит знаменитый адвокат, мой добрый приятель — Ф. Н. Плевако. По воскресеньям я нередко бывал у него на пироге в его доме на Новинском бульваре…
Сидит задумавшись, опустил свое огромное четырехугольное, калмыцкого типа, лицо на ладонь левой руки в самой задумчивой позе — и, увидав меня, пригласил за свой стол.
