Затем мысли перескочили от тибетца на высокие плато его родины, всегда интересовавшие меня; я много читал о них и сейчас видел каменные нагромождения и бездонные провалы, окружавшие эту изломанную землю, перемешанную руками богов еще в момент зарождения земли и не претерпевшую с тех пор никаких изменений. Поговаривали, что именно гам находилась колыбель человеческой расы, именно оттуда спускались великие реки, вместе с которыми сходила на землю цивилизация. Люди, жившие на этом высокогорном унылом плато, с течением времени претерпели гораздо меньше изменений, чем остальные народы, — поэтому они, возможно, больше других знали о Промысле Божьем. Мне доставила удовольствие мысль о том, что я купил сандаловое дерево в Бристоле именно у тибетца.
Каждый народ верит, что на их самых высоких горах находятся троны богов — но на снежных вершинах Гималаев стоят троны самых главных богов, создавших остальных. Мы уговорились, что для успеха магии нам необходимо установить контакт с высокогорным плато с помощью странствующего тибетца, продавшего мне сандал на бристольской набережной. Я уверен, что в этих связях что-то есть.
Однако мы совсем не желали возвращаться к самому рождению мира, так что я отозвал свой разум с Древнего Востока; возвращаясь, я пролетал над вершинами Памира, над древним Оксом, олицетворяя суждение о том, что первая мудрость человеческая пришла на Запад вместе с восточными мудрецами; я видел, как Земля подо мной расстилалась, подобно карте, — ведь я был очень далек от нее, летя на крыльях фантазии, проникнув в другое измерение через огненные пещеры Костра Азраэля.
Я видел город Вавилон, раскинувшийся в междуречье, — там девы Израилевы повесили свои арфы на ивы, там звезды обучали мудрости Балтазара. Но я все летел и летел в сторону Запада, ведомый моею звездой, мерцавшей, подобно большому сапфиру на груди Морган Ле Фэй. Я прилетел
в землю людей, поклонявшихся звездам, для которых Полярная звезда была священной, как само небо. Их божеством был Властитель Мира, Павлиноклювый Ангел. Затем я увидел черные кибитки халдейских кочевников, отцы которых знавали Авраама и чьи стада все еще пасутся на равнинах, видевших битву царей: четверых против пяти — Амрафеля, царя Шинарского; Ариоха, царя Эллазарского; Хедорлаомера, царя Элама и Тидаля, царя всех народов. Я вспомнил также о тех, кто вышел встречать их с хлебом и вином; а затем я увидел бессмертные кедры высокогорного Ливана, где, возможно, ступала и Его нога. Я вспомнил слова Морган о том, что именно здесь находился первоисточник мудрости Запада, лишь немногим младше гималайских богов. Но старше всех была океанская мудрость Атлантики. Мысленным взором я приблизился к пикам Атласа и крутым склонам Фессалийских гор, известных своими ведьмами, пронесся над бесплодными равнинами Балтики, давшими начало моей расе, пока не очутился у себя на родине, — и тут я увидел бледную золу и яркие угольки можжевеловых веток среди седого праха кедровых и сандаловых поленьев.
Можжевельник относится к более древнему виду, чем тис; он впервые появился в меловом периоде, когда цивилизация лишь начала зарождаться на этих островах. Это дерево древних богов, даже более древнее, чем дуб и ясень, чем северный боярышник или кельтская омела, ибо это было священное дерево кочевавшего по реке народа, который в свою очередь был старше людей каменного века. К этому народу приплывали издалека жители Атлантиды, они были теми, кто славил Матерь Божью. И я знал, что зажженные в наинизшей точке прилива костры были Кострами Азраэля, служившими для навигации и одновременно для жертвоприношения, и что они были из можжевельника.
Неожиданно во мне проснулась древняя цивилизация во всей своей славе и силе, и увидел я гору, подобную усеченному конусу, на вершине которого стоял Город Золотых Ворот — это было на острове Рута, что когда-то принадлежал к исчезнувшей Атлантиде — и это напомнило мне Белл Ноул.
Я вновь увидел, как гигантский конус рассыпался языками пламени — это был вулкан — и континент Атлантиды погрузился в пучину огненной смерти со всеми храмами, где они восхваляли себя, предавая рабов невыразимым мучениям; со всеми златоверхими городами мудрости и мерзости, более порочными, чем сам Вавилон, с их бледно-золотыми крышами из халькопирита, сияющими, подобно бриллианту в лучах рассветного солнца. И видел я последний рассвет древнего мира, когда три великие волны жадно поглотили все вокруг; и видел я морскую даль и обуздавший гигантские волны узкий корабль с высокой кормой и высоким носом, с малиновым драконом, вышитым на пурпурных парусах; рассекая волны, корабль несся по золотой дороге на восток, и закованные в цепи гребцы усердно шумели веслами в предутренней тишине, и воды навсегда сомкнулись над Атлантидой со всей ее мудростью и пороком, ибо боги невзлюбили ее за мерзости ее. Никто и ничто ни спаслось, за исключением нескольких плававших на поверхности предметов и тех, кто судорожно держался за них — более несчастных, чем те, к кому смерть была милосердна в своей быстроте — ибо Божье благоволение всегда скоро. Тут Морган Ле Фэй заставила меня очнуться, сказав, что на сегодня достаточно.
Костер Азраэля превратился в пепел, но ночь была нежна, так что мы вновь вышли на утес, чтобы посмотреть на море в лунном свете; небо над головами было безоблачным, хотя с запада медленно надвигалась темная туча облаков, пожиравшая звезды. Затем мы отправились спать, и сон наш был легок, ибо глубокий мир воцарился в душах наших после стольких трудов; лишь сны-воспоминания едва заметными тенями пронизывали пелену сна.
В понедельник утром я вернулся в Дикфорд и погрузился в пекло жуткого скандала с сестрой по поводу моего обеда в отеле «Георг»; после этого я вышел на небольшую прогулку по городу и закрыл все наши кредиты во всех магазинах, после чего положил сестре содержание в пять фунтов в неделю, порекомендовав ей платить наличными в пределах указанной мною суммы; к этому я присовокупил, что увеличения содержания не предвидится и что в случае недостойного ее поведения она лишится и этой малости. Во вторник утром она вновь не выдержала — я вычел десять шиллингов, оставив ее с четырьмя фунтами и десятью шиллингами. После этого воцарилась тишина, зато я до конца недели страдал астмой, на что мать моя заявила, что Господь недоволен мною. Наверное, так оно и было, поскольку старая Салли тоже занемогла, хотя я так и не смог понять, зачем Господу вмешиваться в такие мелочи. Почему бы Ему не позволить нам самим выяснять свои отношения? Я не вмешивался, когда наш рассыльный бросил занятия хоровым пением. Так, почему же Господь умудряется находить время для всего! В любом случае, даже если Ему приходится вмешиваться — почему Он не делает этого непосредственно, вместо того, чтобы проводить политику булавочных уколов?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
